Дмитрий Быков / СССР – страна, которую придумал Гайдар
 Приступая к разговору о Гайдаре, я испытываю понятную робость. Робость по двум причинам. Первая, достаточно легкомысленная, в общем, не заслуживающая объяснения, сводится к тому, что Гайдар слишком долго пребывал в искусственно навязанной ему роли детского писателя. И если я скажу, что в русской прозе 30-х годов было четыре великих стилиста: Гайдар, Добычин, Платонов и Житков – это вызовет понятные ужас, смех и негодование. Хотя, например, Александр Величанский, замечательный поэт, известный нам, к сожалению, только по песне «Под музыку Вивальди», в одной из своих статей пророчески написал: «Лет через сто будет очевидно, что Добычин был великим писателем, а Булгаков – хорошим беллетристом времен Добычина ». Я не стал бы утверждать таких радикальных вещей, но со значительной долей уверенности сказал бы, что стилистов, равных Гайдару, российская проза не знала, пожалуй, со времен Грина. В некотором смысле Гайдар и есть его прямой наследник .
Когда Грин почувствовал усталость, – а уже к 1929 году он явно ощущал, что ему нет места в литературе, – на смену ему пришел его прямой наследник с той же манией дальних странствий, с той же любовью к прозе Густава Эмара или Буссенара, с той же удивительной психологической точностью и достоверностью и с той же немного детской жестокостью, которая есть и в Грине, и от которой не спрячешься. Дети вообще не просто мечтательный, но и жестокий народ.
Вторая причина для беспокойства вполне объяснима. Дело в том, что когда мы говорим о советском проекте или о Советском Союзе, мы почти наверняка обречены сталкиваться с самой распространенной реакцией, которая меня преследует уже не первый год: стоит мне написать что-нибудь хорошее о Советском Союзе, от некоторой признательности которому я никак не могу избавиться, как тут же я получаю упрек в том, что защищаю коллективизацию и архипелаг ГУЛАГ. Это понятная вещь. К сожалению, от советского опыта это неотделимо. Но если и было в Советском Союзе что-то хорошее, то, что, как правило, гибло первым, то это ассоциируется у меня с очень немногими и вполне конкретными вещами: с Гайдаром, с «Артеком», с литературой моего детства и с теми представлениями, которые Советская власть, хотела она того или нет, внушала своим наиболее послушным ученикам.
Мария Васильевна Розанова, которую очень трудно заподозрить в любви к архипелагу ГУЛАГ хотя бы потому, что она шесть лет выцарапывала оттуда собственного мужа и возила ему туда передачи, когда-то заметила, дай ей Бог здоровья: «Советская власть делала много отвратительных дел, но говорила при этом удивительно правильные слова, которые воспитывали удивительно правильных людей ».
Гайдар был среди тех, кто этой Советской властью с самого малолетства, со своих четырнадцати лет, был не то чтобы обманут, но вскормлен и воспитан. Это не самый любимый сын Советской власти, это регулярно ругаемый и избиваемый ею писатель, который умудрился каким-то образом спастись в крошечной лакуне, в этом небольшом закутке, который не так сильно шпыняли: в закутке детской литературы.
Дело в том, что детская литература – это такой странный парадокс – обязана быть хорошей. У ребенка есть врожденное стилистическое чутье: он дряни не читает . Как собака не будет есть заведомо вредную траву. Тертуллиан совершенно справедливо говорил, что душа по природе христианка, я бы добавил, что душа по природе эстетка. Ни один нормальный литератор не был воспитан плохой литературой. Об этом замечательно вспоминает Маяковский: в шесть лет он прочел «Птичницу Агафью» и надолго, месяца на два, получил отвращение к литературе. Но потом прочел «Дон Кихота», который определил его судьбу и мировоззрение. Ребенок, вовремя читающий «Дон Кихота», не пугается сложностей этой книги, он просто получает свое художественное удовольствие, которое и я в восемь лет получил от нее, совершенно не зная, что это сложная литература.
Точно так же и с Гайдаром. Гайдар умудрился уцелеть в том закутке, в котором содержалась вынужденно хорошая литература. Об этой сложной ситуации Маршак писал Чуковскому: «Но есть на белом свете// У нас надежные друзья, //Которым имя – дети ». Детская литература – как такой странный, действительно, детский сад, уцелевший в разбомбленном городе. Она позволила укрыться не только Шварцу, не только обэриутам, но и Гайдару – этому советскому Грину. Который на первый взгляд выглядит абсолютно разрешенным, рекомендованным, казалось бы, естественным – и вместе с тем для Советской власти в ее последние годы это личность глубоко чуждая. И вот это очень интересно. Почему, собственно говоря, так произошло?
Но сначала, нам следовало бы, наверное, вспомнить гайдаровский творческий путь, который привел его в детскую литературу далеко не случайно. Все-таки детским писателем может быть не каждый. Удивителен, например, опыт Льва Толстого, который, как всякий гений, хорош только в чем-то одном и совершенно невыносим во всем, за что бы он брался кроме. Вот есть очень важное отличие таланта от гения, талант более-менее хорошо умеет все, тогда как гений прекрасно делает что-то одно, а во всем остальном несет такую чушь, что только за голову схватиться. Ну, как Мандельштам, который прекрасно писал стихи, а стоило ему начать переводить, писать детскую лирику, например, – получалось хуже, чем у любого ремесленника. Толстой, который прекрасно умел психологическую прозу, когда берется писать детские рассказы, у него получаются какие-то страшные гротески, какой-то совершенно хармсовский абсурд или рассказы ужаса про сливовую косточку, как все засмеялись, а Ваня заплакал. Но почему-то с ребенком у Толстого контакта нет. Видимо, потому, что проблемы, которые мучают Толстого, слишком серьезны.
Для того чтобы стать детским писателем, подозреваю я, нужно в самом начале, с самого детства нести в себе огромный запас непонятости и одиночества в мире. Потому что к детям обращаешься тогда, когда тебя предали и продали взрослые. Вот с Гайдаром случилась примерно такая же история. Кстати, обратите внимание: большинство детских писателей потому и обратились к детям, как мокрецы у Стругацких, что со взрослыми у них контакта не вышло. Андерсен начал со взрослого романа о гипнотизере, очень приличного романа. Роман этот никому особенно не понравился, пришлось заниматься детьми. Примерно то же случилась у ОБЭРИУтов, которые были мало того что освистаны за свои «Три левых часа», но и сосланы за них. Тогда они решили начать свою работу с детей, и все получилось. Кстати говоря, обращение Маяковского к детской поэзии – вот уж кто детский поэт от Бога – тоже немножечко совпало (1927 год, не зря же это) с переломом, с ощущением, что все хорошо-хорошо, да не хорошо. И тогда он начинает обращаться к тем, кто уж точно не предаст. И отчасти к своему внутреннему ребенку.
Проблема Гайдара была в том, что этому подростку вырасти не довелось, не довелось ему и повзрослеть. Вечная легенда о том, что Гайдар в 14 лет командовал полком, разумеется, не имеет под собой никаких оснований . Очень интересно, что главным демифологизатором гайдаровской биографии оказался главный мифологизатор 90-х годов, народный целитель, впоследствии автор каких-то жутких совершенно книг о сексуальной жизни мужчины – Борис Камов, который начинал с замечательных произведений вроде «Сумки Гайдара», тоже, видимо, какой-то глубоко спрятанный ребенок там сидит. Так вот, Камов, подробно занимаясь гайдаровской биографией, доказал, что в 14 лет он был всего лишь адъютантом крупного железнодорожного начальника, потом попал на курсы командиров, причем не полка, а роты. Полк получил в 16 лет, когда Гражданская война была уже на исходе, и сделал все возможное для того, чтобы с этим полком как можно быстрее развязаться, потому что ответственности этой он разделить не мог. А то, что он в 15 лет однажды участвовал в бою и взял командование вместо убитого на его глазах старшего друга Яши Оксюза, все мы очень хорошо помним по школе и все мы понимаем, что ни о каких командирских навыках это говорить не может. Просто человек в 15 лет оказался на Гражданской войне и принял управление вместо того, кто был убит на его глазах. В такое время о тактических данных не спрашивают.
Надо сказать, что Гайдар, хотя и не имел никакого строго военного образования (Подвойский вручил ему удостоверение красного командира, когда ему было 15 с небольшим лет), Гайдар сохранил на всю жизнь это детское милитаристское мышление. То что Борис Натанович Стругацкий так точно назвал «радостным инфантильным советским милитаризмом». То, что в нас во всех сидит чрезвычайно глубоко. Разумеется, у Гайдара это появилось не во времена Гражданской войны.
Он был чрезвычайно начитанный мальчик. В конце концов, это сын двух сельских учителей. Сначала сельских, потом провинциальных городских. Он в родном Арзамасе, да будучи еще дворянином по матери наполовину, хотя и из очень обедневшего рода, читал с четырехлетнего возраста, перечитал всю «Библиотеку приключений», какую мог найти. И когда мы читаем первые рассказы Гайдара, напечатанные, когда ему было 18 лет, (например рассказ, который называется «Угловой дом»), мы в ужасе понимаем, что этот мальчик никогда не станет писателем, потому что это чудовищно бездарно. Кстати говоря, Набокову в том же возрасте было предсказано ровно то же самое. Зинаида Гиппиус сказала его отцу: «Пусть мальчик будет кем угодно, только не пишет. Этого он не может совсем ». Но понимаем мы и другую замечательную вещь. Мы понимаем, что этот ребенок, попавший на Гражданскую войну, начал реализовывать в ней майнридовские, фениморкуперские, густавэмаровские представления. Когда он воевал, он искренне полагал, что попал в приключенческую литературу. Человеческая жизнь не стоила для него ломаного гроша. К «Угловому дому» мы еще вернемся, и я с трудом борюсь с искушением зачитать здесь это удивительное сочинение целиком, но только его пространность удерживает меня от этого. Я расскажу близко к тексту. Интересно другое.
Интересно, что слухи о жестокостях Гайдара, которые с такой невероятной силой раздувались, раскручивались в 90-е годы, имеют под собою весьма малые основания. Многие серьезные люди, серьезные демифологизаторы занимались военной карьерой Гайдара. В Хакассии или на Кавказе, где ему случилось повоевать (а только в этих двух местах он и был в каких-никаких командных должностях) удалось узнать, что инкриминировались ему главным образом в пресловутом хакасском ЧОНе очень незначительные вещи. То, что Владимир Солоухин написал о Гайдаре в своем довольно странном произведении «Соленое озеро», свидетельствующем уже, конечно, о некотором сдвиге по фазе, который Солоухина в последние годы явно посетил, – все это основано на совершенно непонятной и даже не имеющей под собой никакого документального обоснования выдумке. На Гайдара действительно было написано несколько доносов. Однажды он реквизировал у населения пять овец. Пять овец по меркам 1921 года – это достаточно много, и это, в общем, тяжелый удар по хозяйству. Но приписывать ему бессудные расстрелы сотен пленных! В общем, сомнительное утверждение.
Было несколько расстрелов. По одним данным, Гайдар расстрелял троих, по другим – пятерых человек, которых не мог отконвоировать, потому что конвоировать было не с кем. Люди из пресловутой банды Соловьева. Расстреливать и одного нехорошо без суда и следствия. Но приписывать Гайдару садистские мотивировки в 16-летнем возрасте крайне странно. Тем более, что у нас есть показания только самого Гайдара – записи из его собственного дневника: «Снились люди, убитые мной в детстве». Причем, как мы знаем из Пелевина, который с удовольствием процитировал эти строчки, обычно Гайдар писал в своем неопубликованном до сих пор, огромном по массиву дневнике гораздо более загадочные фразы: «Сны по схеме номер один» и «Сны по схеме номер два». Но что таилось под этим – эротические ли сновидения какие-то или страшные воспоминания, мы не узнаем никогда. Знаем только, что были люди, убитые им в детстве. И были люди, которых он действительно на Гражданской войне, всерьез воюя, убивал с оружием в руках в шестнадцатилетнем возрасте. То, что мы читаем сегодня как нежнейшую детскую прозу: «Голубая чашка», «Чук и Гек» – это рассказы убийцы. Это звучит ужасно. Но ничего с этим не поделаешь.
Но вот удивительная штука. Когда мы вспоминаем людей, на глазах у своих сверстников вступавших в войну, мы понимаем, что они – в свои четырнадцать, в свои шестнадцать, в свои двадцать – действительно на какой-то момент страшно вырастали над собой. Это не просто грех, не просто трагедия, не просто ломка – это еще и некоторый порыв к сверхчеловечности. Вот мы все время говорим о том, что Шолохов после «Тихого Дона» не написал ничего великого. А Фадеев много написал великого после «Разгрома»? У него, правда, и «Разгром» не бог весть что. Но, во всяком случае, это значительно лучше, чем «Молодая гвардия». А Федин много чего написал после «Городов и годов»? А Леонов после «Вора»? Я-то считаю, конечно, что «Пирамида» – великий роман, но подавляющее большинство читателей, такие, например, как Борис Парамонов, утверждают, что эту книгу в руки взять нельзя – скучно. А Самуил Лурье замечательно определил ее как роман из антивещества.
Если повспоминать всю великую плеяду русских прозаиков 20-х годов, мы обнаружим поразительную вещь: все они блистательно писали в 20-е, не могли писать или кое-как писали в 30-е, в 40-е начинали огромные романы и никогда не могли их довести до конца. Такова была участь шолоховских «Они сражались за родину», фединского «Костра», других нескончаемых сочинений, которые пытались довести как-то, хоть вот вспомнить свое былое, а никак ничего не получалось. И Всеволода Иванова участь такова же, и Бабеля участь такова же. Возможно, такова же была бы и участь Гайдара. В 20-е годы эти люди были сверхлюдьми, может быть, чудовищами, но все-таки что-то им было открыто. А потом они заглохли. Чудом остается феномен Гайдара, который в 30-е нашел себе нишу, чтобы продолжать свою удивительную прозу.
Так вот, когда мы говорим о том, что случилось с этим мальчиком в Гражданскую войну, мы должны понимать, что он не просто совершил чудовищные злодеяния – он нечеловечески вырос над собой. Когда мы читаем «Чапаева» фурмановского… «Мы читаем» здесь сказано, конечно, сильно, потому что, во-первых, фурмановский «Чапаев» не переиздавался бог знает сколько времени, во-вторых, вы не найдете его в книжных магазинах и, в – третьих, вряд ли мы найдем в зале хоть одного человека, который открывал бы эту книгу за последние десять лет. Но если представить себе такого морального урода, которому пришлось-таки это делать, нас поражает одна вещь. Все остальные сочинения Фурманова, ну, в частности, «Гигантский мятеж», читать в принципе невозможно – это голимое шинельное сукно на стилистическом уровне. Но когда вы читаете «Чапаева», вас поражает восторг этого кентавра (не про Чапаева сейчас говорю, а именно про Фурманова, который там зашифрован в комиссаре), вчерашнего студента, вполне себе интеллигентного мальчика, который разъезжает на коне, который в первом бою вдруг испытывает адский страх за свою жизнь, но зато во втором совесть его с такой силой кидает в бой, что он действительно несется как крылатое страшное какое-то полуконское-получеловеческое животное. И рядом с Чапаевым, рядом с этим полуграмотным бывшим плотником, впоследствии не очень удачливым солдатом Империалистической, он чувствует себя полубожеством – и сколько этой радости в Чапаеве, сколько этого стилистического восторга у людей, которые перекраивают мир, людей, на глазах у которых происходит что-то великое!
Я должен сказать, что, с точки зрения обывателя, конечно, все это довольно гнусные вещи. Понимаете, но… Может быть, я сейчас нахожусь в некотором опьянении, потому что когда ходишь с одного оппозиционного заседания на другое, а до этого много лет ведешь жизнь тихого журналиста, ну, как-то, конечно, начинаешь немножечко заражаться вот этой революционной болезнью, болезнью человека, кроящего мир. Разумеется, в наше время это все существует с огромной поправкой, потому что мы-то кроим далеко не тот мир, мы в лучшем случае можем выкроить себе вот тако-о-о-ой вот глоточек сколь-нибудь пристойного пространства. А все остальное время должны расшаркиваться и извиняться за то, что мы это делаем: «Извините, пожалуйста… Спасибо большое…»
Но тем не менее для людей, которые делают это в 1918–1920 годах (мы можем это ненавидеть, можем этого бояться, но мы обязаны сознавать масштаб, ничего не поделаешь), люди, которые в это время кроят мир, люди эпохи «Чевенгура» платоновского и платоновского же «Ювенильного моря», люди платоновского «Котлована», как бы мы к нему ни относились, – это все-таки люди, для которых впервые отступают законы пространства и времени. И как бы смешно, как бы по-идиотски это ни выглядело сегодня – тут ничего не скажешь: «…мальчики иных веков,// Наверно, будут плакать ночью// О времени большевиков». Правда, плакать они будут по разным причинам: некоторым будет жаль большевиков, некоторым будет жаль их жертв, но то, что о масштабе тех времен они будут сожалеть еще долго – это безусловно.
Кстати, вспомним обещанный гайдаровский «Угловой дом» – это удивительное сочинение, которое с каких-то щей включено в его Собрание. Включено оно, правда, по разряду статей. Но и слава Богу, что включено, чтобы мы увидели, что произошло с автором. Это рассказ о романтической шайке, сугубо большевистской, конечно, но ужасно романтической: матрос с впаянной в ухо серьгой, девушка Галька, которая так звонко умеет кричать «Да здравствует революция!», как никто больше, ну и сам автор, который играет здесь роль смиренного летописца, почти соглашателя. Они должны занять угловой дом на улице, потому что им надо любой ценой продержаться до прихода какого-то красного загадочного пополнения. Зачем идет пополнение, что за город они берут – этого мы так и не узнаем. Они долго дергают дверной звонок, никто им не отвечает, наконец они проламывают окно, им навстречу выходит седой джентльмен, как там написано, «с безукоризненными манерами, сильно удивившийся способу нашего вторжения». И тут мы, конечно, узнаем и холмсовские, и какие хотите интонации, вплоть до Эдгара По.
Значит, джентльмена со всей его семьей быстро связали, покидали в чулан, начали отстреливаться героически, и «очень скоро никакой Гальки уже не было», пишет автор, «а была только детская улыбка на ее мертвом лице и запрокинутая кудрявая головенка». Гальку жалко. Но то, что пишет автор, и то, как он говорит, выдает в нем такие непереваренные романтические бредни, такое полное непонимание значимости жизни и смерти… Когда потом убивают еще одну из дочерей хозяина, автору изменяет всякий уже художественный вкус, а нам – всякая способность относиться к этому серьезно. Дело в том, что одна из дочерей хозяина умудрилась выбраться из чулана каким-то образом, матрос ее немедленно пристрелил, и только золотой зуб в ее оскале острой иглой по-прежнему напоминает о ненависти, которую питала она к представителям рабочего класса. После этого следует еще один замечательный диалог, когда главный герой говорит матросу: «Мне кажется, нам пора сматываться». На что матрос говорит: «Может быть, и пора, но прежде чем мы это сделаем, я прострелю твою предательскую башку!» – говорит ему матрос. Разумеется, отстреливаясь. У него есть время под пулями произнести пространный монолог о том, что матросы не отступают. Но тут, естественно, прибежало красное пополнение, кое-как все отделались. Дальнейшая судьба джентльмена не вызывает сомнений, а в этом доме теперь клуб. Я не думаю, что Ильф и Петров читали Гайдара, потому что помещение клуба, которое венчает собою утопический текст, это довольно общая модель для 1920-30-х годов. Там теперь клуб, и всякий раз, когда герой приходит в этот клуб и садится на скамейку, он живо вспоминает, как здесь лежала окровавленная Галька, умевшая громче всех кричать «Да здравствует революция!». Конечно, это кошмар. Но вместе с тем мы не можем не понимать: что бы ни наделал этот мальчик в Гражданскую войну, наделал он это только потому, что жил абсолютно святыми романтическими представлениями, обчитавшись классической прозы; кстати говоря, в этой классической прозе со злом тоже не больно-то церемонятся.
Знаменитая сцена проводов курсантов очень многое объясняет в Гайдаре. Она есть в «Школе», она была в действительности. Когда Подвойский, тот самый Подвойский сказал устало: «Кончено… в Смольный»; когда Подвойский, один из выдающихся военных организаторов раннесоветского времени, устраивал проводы курсантов на фронт (кидали их в бой, и они почти наверняка оттуда не возвращались), их провожали под «Похоронный марш» – такое интересное ноу-хау Советской власти: в праздничный момент выпуска курсантов сыграть для них «похоронный марш», чтобы они сразу понимали, на что идут. Ну, а люди, которые в ноябре 1941 года отправлялись на фронт со знаменитого парада, когда немцы стояли в десяти километрах от Красной площади, – они понимали, на что идут? Понимали, разумеется. И тоже «Похоронный марш» там был бы уместнее. Но это сочетание триумфа и похорон, которое в гайдаровском 16-летнем сознании закрепилось навеки, оно вообще для его прозы чрезвычайно характерно: жизнь недорога, жизнь ничего не значит, ни своя, ни чужая, есть вещи значительно больше. Могу я сам так думать? Наверное, нет. Могу я презирать людей, которые так думают? Никогда в жизни. Я всю жизнь буду считать, что это и есть единственно возможный героизм.
Этот «Похоронный марш» по-настоящему заиграл для Гайдара в 1922 году. В конце этого года на него было заведено несколько уголовных дел по заявлениям жителей. Он был полностью оправдан и полностью – в 18 лет, один – доказал свою невиновность, но тут выяснилась другая вещь, еще хуже: его списывали из армии по здоровью. Думаю, что это знаменитое списание по здоровью, о котором тоже написано очень много, имело под собой не только физиологические основания. Он ничем особенным кроме мучительных головных болей не страдал, и, в конце концов, в 1941 году добился же он, чтобы его военным корреспондентом на фронт отправили.
Я хорошо знал нескольких детей, выросших с Гайдаром в одном дворе. Так случилось, что двое из этих детей, поженившись, были нашими дачными соседями. Так вот они рассказывали, что Гайдар с детьми играть обожал, прекрасно у него это получалось примерно 25 дней в месяц. Остальное время он либо мучился болями страшными головными, либо впадал в запои. И несколько раз его дворник вытаскивал из петли, о чем тут же всему двору рассказывал. Были на то причины, вероятно. Гайдар действительно получил довольно тяжелую травму еще в бытность свою Голиковым. По одной версии, по камовской, он неудачно упал с коня на спину и повредил позвоночник, по другой версии, эти боли были чисто неврологического происхождения, но так или иначе головная боль его преследовала всю жизнь. Другая симптоматика была – знаменитый, часто упоминающийся в мемуарах нервный тик, который его перекашивал. Но думаю, что главная проблема заключалась в другом. Так или иначе, он совершенно не вписывался в новое время. И этот посттравматический синдром, который был ему записан как официальный диагноз, был, конечно, синдромом послевоенным, синдромом «афганским», послегражданским, назовите, как хотите. В литературе описания этого синдрома довольно многочисленны, наиболее убедительно оно в леоновском «Воре», где Митька Векшин, красный командир, становится абсолютно растленным типом, а деваться некуда – не вписывается он в мирную жизнь. Все мы помним пьесу и фильм «Огненный мост», все мы помним замечательную толстовскую «Гадюку», рассказывающую о том, что мирные бухгалтера получались далеко не из всех кентавров Гражданской войны. Очень многие продолжали махать шашкой и в мирной жизни.
С Гайдаром случилось сравнительно еще невинная штука. Он почувствовал, что из армии его вытесняют, в новую армию он никак не вписывается – Фрунзе пытался его в армии оставить, но не преуспел в этом. Но у него был замечательный запасной вариант. Писал он с детства замечательно, хорошо фантазировал. Он начал как взрослый писатель, его первая повесть «В дни поражений и побед» была разругана и, может быть, справедливо – за штапмы, за клишированность, за дешевый романтизм. А вот по-настоящему он начал проявляться с довольно неожиданного цикла очерков в 1927 году, когда он, журналист, отправился отдыхать на Кавказ, в Пятигорск, там ему стало скучно, он взял билет до Харькова, насколько ему хватало денег, а дальше отправился в пешее путешествие по Украине. Нанимался шахтером в Донецке, сторожил отару овец, общался с геологами, которые что-то там искали, – в общем, такой горьковский вариант «По Руси». Он так прошел по Украине. И вдруг он понял, что именно эта стихия бесконечного путешествия, стихия бездомья дает ему замечательный, по сути дела, материал. Ведь все, что написал поздний Гайдар, зрелый Гайдар, как ни странно – о путешествиях, о человеке, которому не сидится дома, которому дома плохо, который в дом не вписался. О человеке, который отправился странствовать и где-то далеко нашел что-то свое.
Собственно говоря, главная гриновская сказка Гайдара, которую записал за ним Кассиль, была Сказка о Синегории, там он выведен у него в «Дорогих моих мальчишках» под именем Гай, сказка о том, как люди уходят искать свое счастье в страну Синегорию, ее нет ни на одной карте, но дойти туда можно. Вот эти «Синие звезды» – еще одна повесть Гайдара, которая была жесточайшим образом обругана и не напечатана, только в наши дни мы ее можем почитать. «Дальние страны» – все эти таинственные, непостижимые земли, в которых живет Мальчиш-Кибальчиш, все эти цели далеких бесконечных странствий, в которые отправляются Чук и Гек или главный герой «Голубой чашки» со своей Светланой, – ведь всё это истории бродяжничества. И вот в этом бесконечном бродяжничестве, как ни странно, Гайдар себя нашел. Не было менее оседлого писателя в России – вообще для того, чтобы что-то написать, ему надо было уйти, уехать, долгое время пространствовать. Журналистика благополучно кормила его до 1932 года. В 1932 году он уже переходит на более-менее постоянную писательскую работу, но и тогда остается по сути дела неутомимым странником, путешественником, который заглатывает пространства. Так бывает со всеми людьми, не находящими себе место в обыденности.
История псевдонима – это особая статья, потому что вечная расшифровка «всадник, скачущий впереди» никакого отношения к реальности не имеет. Еще в древнем фильме по сценарию молодого Лунгина «Конец императора тайги» девушка, в которую влюблен 16-летний Гайдар, говорит ему, когда он себя называет «хайдар Голик», командир Голик: «Хайдар не командир. Хай дар значит "ты куда?”». И вот этот вопрос «ты куда?», который он как бы своим псевдонимом постоянно к себе обращает, он, может быть, гораздо точнее соответствует сущности его прозы, хотя на самом деле «гайдар», как он сам это расшифровывал, не что иное, как краткая формулировка его собственных данных. Его любимым героем всю жизнь был Д’Артаньян, так вот «Г» – это Голиков, «ай» – сокращение «Аркадий», а «д’ар» с апострофом – «из Арзамаса». Отсюда «Гайдар» как такая краткая шифровка. Но то, что он подслушал это имя где-то в хакасских своих экспедициях, да, безусловно, и самое интересное, что оно очень подходит и к нему, и ко всем другим представителям клана. Фамилию унаследовал и отважный Тимур Гайдар, замечательный флотоводец, который тоже известен храбростью и риском. И Егор Гайдар, применительно к которому его фамилию Михаил Успенский так точно перевел, как «всадник, скачущий впереди лошади». И Мария Гайдар с ее невероятно бурной биографией и столь же бурными, как хакасские дела Гайдара, подвигами в Вятке. Всё это действительно оказалось вечным, наследуемым: эта беспрерывная тяга к странствиям, невозможность вписаться в обыденность, книжность, романтизм и риск.
Вы скажете, что многие люди за это платят жизнью. Простите, за сохранение той рутины, в которой мы живем повседневно, тоже многие люди платят жизнью, но при этом без всяких изменений и без всякого толку. Хочу напомнить, что все мы платим жизнью, потому что кончим мы все одинаково, просто одни платят за что-то, как Гайдар, а другие ни за что, как подавляющее большинство.
Здесь очень уместно вспомнить замечательный диалог у Метерлинка: «Те которые пойдут с детьми, непременно умрут». – «А что будет с теми, кто не пойдет с детьми?» – «Те умрут на несколько секунд позже». Примерно та же история сопровождает биографию Гайдаров во всей их советской традиции.
Почему я говорю о том, что СССР – это страна, придуманная Гайдаром? Потому что он придумал три основные ее составляющие. Три основные составляющие советской мифологии, которые мы впитывали с молоком матери. Первое – у нас очень большая и очень добрая страна, которая непрерывно о нас заботится. Разумеется, она подбрасывает нам разные проблемы и испытания, но при этом она все время зорким отеческим глазом за нами следит и в критическую минуту спасет. В «Судьбе барабанщика» мы понимаем, что если отца взяли – его выпустят, если отвратительный дядя явился – его непременно накажут, если мальчик почувствовал себя одиноким, его спасут, накормят, напоят – все время есть вот эта пленка спасительная, которая не даст нам погибнуть окончательно. В критический момент все время кто-то появляется, кто-то, кто всегда на страже, кто-то, кто бдит. И, кстати говоря, одним из таких стражников «над пропастью во ржи» (если угодно, и Холден Колфилд – совершенно гайдаровский персонаж), одним из таких стражников, который бдит в ночи, себя все время ощущает и Гайдар. Человек, который стоит и никогда не позволит ребенку свалиться в пропасть. Но испытания будут, и множество.
Посмотрите, какая страшная повесть «Чук и Гек», сколько в ней происходит ужасных вещей для четырехлетнего ребенка, если сейчас перечитать глазами мальчика, который открывает свою первую книжку: телеграмму потеряли, коробочку выбросили, приехали – отца нет, волки кругом, мать стреляет из ружья, Гек пропал, (ну, Гек, правда, спал в сундуке), Чуку приснился Турворон (потому что всегда же Гайдар стоит, как-то мощной рукой спасает), отец приехал только через две недели… съели всю зайчатину, и дальше страшная фраза: «Даже сороки разнесли ее кости». Конечно, здесь эпическая традиция, восходящая к русской летописи. Ужасный мир. Но всегда на страже кто-то прекрасный. Вот эта мерещившаяся мне и не мне одному с детства почему-то непременно ночная огромная страна, в которой одинокими сторожевыми башнями высятся караульные вышки, но это не зеков охраняют, что вы! Это охраняют границы.
То, что Евгений Марголит так точно назвал тотальным психологическим прессингом тридцатых, тотальным неврозом, который мог разрешиться только войной, – да, это было. Но при этом есть поразительное ощущение надежности от всех этих самолетов, летающих над этой огромной ледяной равниной, отважных летчиков, которые летят на полюс, всех этих поездов с красными звездами, которые куда-то мчатся, и как хорошо чувствовать, что мы все оплетены этой сетью! Вы помните, как Женя в конце «Тимура и его команды», – конечно, самой неудачной гайдаровской вещи, в которой он возвращается к романтике своего детства, именно поэтому она стала так насаждаться, но вот там есть прекрасный образ девочки Жени, которая как раз самая симпатичная, наверное, из гайдаровских героинь, – и вот эта девочка Женя папе говорит: «Папа, ты уезжаешь в мягком вагоне, как бы я хотела поехать с тобой далеко-далеко в мягком…» Ну кто из нас, провожая далеко какого-нибудь родственника, пахнущего тревогой и дымом, не думал о том, как бы хорошо, действительно, поехать далеко-далеко в то таинственное пространство, где проходят какие-то бесконечные военные учения .
Для меня это все еще потому было особенно родственно и сладостно, что дача, вот этот крошечный советский садовый участок восьмисоточный, наш общий суррогат русского поместья, русской усадьбы, стоит рядом с воинской частью. И вот когда таскаешь какой-нибудь ненавистный песок, чтобы поднять какую-нибудь никому не нужную грядку, которая все равно немедленно зарастет, вдруг очень радостно услышать, как рядом ученья идут («город подумал: ученья идут») – бабахает воинская часть. Разумеется, шестилетнему ребенку не приходит в голову мысль, что он живет в подлой несвободной милитаризованной стране, которая вдобавок мучает своих солдат на полигонах, это мысль нормального либерала, которого всегда очень мало, который вообще привык ненавидеть все свое, а целью жизни полагает корыто. Это хорошее дело, и корыто – хорошая вещь, но, к сожалению, не все еще таковы. Поэтому советскийребенок думает: «Во как хорошо – рядом непобедимая Красная Армия стреляет в невидимого вероятного противника, какой восторг! А завтра, может быть, можно будет пойти и поискать гильзы». В этом есть какое-то очарование, поэтому мы понимаем Гека, который хватает радостно карандаш, подаренный ему военным, но мы помним, что Гек, в общем, не очень любит вещи, Гек (это идет рефреном по повести) вообще раззява и растеря, но Гек умеет петь песни.
И вот это вторая очень важная составляющая гайдаровская. Гайдар любит не просто войну, Гайдар любит творческого, книжного, задумчивого, романтического ребенка, ребенка, который совершенно не приспособлен к жизни, который приспособлен к войне, а на войне умеет только одно – очень быстро погибнуть за правое дело. Так вот, строго говоря, этот книжный, романтический ребенок и есть настоящий герой Гайдара, потому что он в Гайдаре сидит чрезвычайно глубоко. Вот когда он пишет, например, о Чуке и Геке (я с наслаждением перечел весь рассказ не в силах оторваться), он, конечно, актуализует классические, чуть ли не король-артуровские летописи. «Как раз в то время, когда почтальон с письмом поднимался по лестнице, у Чука с Геком был бой, короче говоря, они просто выли и дрались. Из-за чего началась эта драка, я уже позабыл. [Ну конечно, это мог быть только великий повод, поскольку происходит великое событие] Но помнится мне, что или Чук стащил у Гека пустую спичечную коробку или, наоборот, Гек стянул у Чука жестянку из-под ваксы. Только оба этих брата, стукнув по разу друг друга кулаками, собирались стукнуть по второму, как загремел звонок и они с тревогой переглянулись». Этот весьма высокий штиль описания всего того, что происходит с Чуком и Геком, выдает именно книжного подростка, книжного ребенка. А уж сколько книжности в мероприятиях Тимура, который, строго говоря, всю эту странную военизированную бригаду построил исключительно по романтическому какому-то стивенсонскому образцу. И это, кстати, очень плохо написано, потому что отдает подростковыми писаниями в школьных тетрадках. Но тем не менее этот книжный подросток и есть гайдаровский герой. Это не тот, кто любит лупить другого кулаком по шее, это тот, кто больше всего любит забраться на старый чердак и читать найденную там древнюю подшивку «Вокруг света» – вот эта матрица в нем очень жива.
И третья вещь, которая, на мой взгляд, и привнесена Гайдаром в советский мир, которая и сделала так, что мы Гайдара до сих пор любим, – гайдаровский мир полон добра, как это ни странно. Добра, причем, абсолютно дарового, щедрого. Вот идут эти несчастные отец с дочерью, которых, по сути дела, выжила из дома противная Маруся в «Голубой чашке». Во-первых, она обвинила их в разбиении голубой чашки, во-вторых, у нее любовь с полярным летчиком. Ну как же! Главный герой эпохи – полярный летчик! А автор-то явный аутсайдер. Вот они идут. И что же они делают? Собирают букеты и бросают кому-нибудь там. И вдруг едет старуха на подводе. Она сначала подумала, что в нее бросили что-нибудь плохое, но потом, приглядевшись, что это букет полевых цветов, она улыбнулась и бросила им три больших огурца, которые они обтерли и положили в полевую сумку. Вот это наслаждение внезапной щедростью – сторож в «Чуке и Геке», который приносит зайца, или постоянно возникающие в «Школе» крошечные чудеса, какие-то добрые, совершенно внезапные подарки суровых людей или просто улыбки и перемигивания людей, которые чувствуют свою обреченность, но в последний момент пытаются как-то подать друг другу руку. Это очень у Гайдара живо. Я понимаю, что это все детские дела. Но на самом деле все детское только и хорошо, потому что когда мы взрослеем, мы, к сожалению, безнадежно утрачиваем все сколько-нибудь в себе привлекательное.
Немудрено, что, наверное, любимым другом Гайдара и единственным его настоящим читателем была Зоя Космодемьянская, с которой он познакомился в 1940 году. Вот тут тоже, Господи, помилуй, сколько наворочено вокруг этой дружбы больного писателя с больным ребенком! И то, что Зоя Космодемьянская страдала шизофренией и под это дело лечилась. И то, что он страдал шизофренией и запоями и под это дело лечился. Ничего этого не было. Они оба оказались в санатории, потому что она тяжело очень перенесла менингит и после него нескоро вернулась в школу, а у него случилось очередное обострение вот этих вот посттравматических болей и он действительно оказался там. Причем оба были вполне дееспособны и адекватны. Познакомились они, по свидетельствам друзей, когда Гайдар устроил там взятие снежного городка. Значит, он соорудил семь снежных баб, каждую со свои характером. Одна была маркитантка Сигарет, как он ее называл, она, значит, торговала там чем-то, он соорудил ей прилавочек, прилавочек этот набил мороженым, и дети, которые добирались до него, имели право этим мороженым лакомиться. Там был свой пороховой склад, и была снежная баба, караулящая его. Был комендант крепости, стоявший выше всех: все бабы были из двух шаров, а этот из трех. В общем, он очень изобретательно там резвился. И как раз когда Космодемьянская подошла посмотреть на все это удивительное пиршество фантазии, он начал очень серьезно ей рассказывать биографии этих снежных баб, выдумывать, каковы были их прошлые боевые подвиги, подробно разбираться, что она читает. Оказалось, что она читала все его сочинения. Разумеется, от гибели Зои Космодемьянской ничего в характере войны в тактическом смысле не изменилось, да и вообще бессмысленно было то, что она там делала в этой деревне Петрищево. Да и то, что она поджигала дома крестьян, вызвало патологическую ненависть к ней самой, ведь ее же били-то не только немцы, ее били и свои, что было опубликовано уже в 1990-е годы. Но самое удивительное, что для победы в Великой Отечественной войне пример этой партизанки сделал пожалуй что и побольше, чем любые стратегические соображения. И, как бы ни было ужасно все советское прошлое, а ничего не поделаешь, с подвигом этого ребенка приходится считаться. Потому что подвиг есть подвиг, и это подвиг читателя Гайдара.
Этот ребенок, погибший после пыток, потому стал таким, что он вовремя прочел «Дальние страны», «Чука и Гека» и «Военную тайну». «Военная тайна» ведь, строго говоря, самая странная из повестей Гайдара, потому что многие читатели, в том числе в «Артеке», где он ее сочинял, просто бомбардировали его письмами с целью непременно спасти маленького Альку, которого убивают вредители. И он отвечал, что он сам очень не хотел писать, чтобы Альку убивали, ну никак нельзя было, чтобы Альку убили, а вместе с тем так получилось, что убивают в конце и ничего с этим сделать невозможно. Его не потому убивают, что с помощью этой жестокой сцены он, как у Шолохова в «Поднятой целине» агитирующий комсомолец, надеется кого-то разагитировать. Он понимает, что без этого постоянного фона смерти, который так силен в его прозе, не будет того невероятно острого чувства счастья, которое эта проза дает. Острого чувства счастья от моря, от гор, от близости товарищей, от того, что, в конце концов, ты живешь в лучшей на свете стране.
Можно, конечно, сказать, что Гайдар таким образом оправдывает абсолютно фашистскую по духу страну. Но в том-то и дело, что она не фашистская. Она построена, с самого начала замешана на очень сильном, очень мощном антифашистском посыле, посыле, конечно, модернистском по своей сути: на этой жажде будущего, тогда как фашизм опирается в основном на архаику. Самый страшный враг у Гайдара – именно фашист. Именно фашистом зовут Саньку в «Голубой чашке» за то, что он немецкую девочку Берту обозвал жидовкой, и посмотрите, как все на него тут же окрысились. Окрысились так, что несчастная Светлана даже решила его защитить, сказала: «Папа, может быть, он не фашист? Может быть, он просто дурак?» Примерно с таким же чувством смотрю я сегодня на большинство российских националистов , потому что – ну подойди к ним по-человечески, дай им огурец, как здесь, и, может быть, что-то и спасется. И, кстати говоря, со многими из них мне бывает интереснее разговаривать, чем с друзьями из либерального лагеря, для которых я уже однозначный гулаговец, ренегат и только что не чоновец.
Так вот самое интересное в Гайдаре, в его антифашизме, в этом чувстве, что ты живешь в самой правильной стране, – это именно мифологическая, детская, добрая, суровая, внезапная ласка, которая очень в его прозе сильна, поэтому его так любили одинокие дети. Зоя Космодемьянская тоже была одиноким ребенком: ее из класса в класс переводили с трудом, из школы в школу гоняли и терпеть не могли. Как написала ей одна подруга по окончании 10-го класса: «Зоечка, ты слишком требовательно относишься к людям». И действительно, слишком требовательно. Гайдар – писатель для одиноких детей. Одиноких потому, что в забавах сверстников, забавах циничных и грязноватых, они участия принимать не могут, они не квакинцы – вот в чем вся проблема. Настоящий-то ребенок – это Квакин. У него все хорошо, ему прекрасно со своей бандой. Гайдар – писатель для тех детей, для кого единственная защита – вот эта большая и добрая страна, которая не даст совершиться несправедливости. И неважно, что в действительности эта страна была другой. Важно, что он сумел создать такой ее образ, в котором хорошо было жить и не так страшно умирать.
Напоследок вот что я бы хотел сказать о позднем Гайдаре, прежде всего, конечно, о «Тимуре и его команде». «Тимур и его команда» или, как первоначально эта вещь называлась, «Дункан и его команда» – это не очень удачная попытка Гайдара вернуться к раннему себе. Я думаю, что он взрослел вместе со своей прозой, я думаю, что он пытался с помощью детских своих сочинений, прежде всего, с помощью «Судьбы барабанщика», каким-то образом адаптировать ребенка ко взрослому миру, и, безусловно, в отдаленной перспективе он за взрослую прозу взялся бы. Конечно, то, что он писал о войне, его предсмертные очерки, опубликованные в «Красной Звезде», его планы, его «Клятва Тимура» – это уже литература юношеская, и, доживи он, в 1950-1960-е годы Гайдар, конечно, стал бы взрослым писателем, говорящим настоящую правду о Гражданской войне, прикасающимся к собственным тайнам и травмам, и так далее. Но «Тимур и его команда» – это уже сочинение, написанное на грани перехода к прозе юношеской на базе ранних его вещей. «В дни поражений и побед», «Бумбараш», который весь еще очень под Гоголя стилизован, «Угловой дом» и так далее. Это, – как правильно совершенно восприняла Советская власть, на эту повесть обрушившаяся, – попытка создать романтическую альтернативу страшно заформализованному пионерству.
Конечно, все, что делает Тимур, ужасно глупо. Ужасно глупо это рисование звезд на домах, откуда люди ушли в армию, и звезды-то получаются по большей части кривые. Еще глупее это штурвальное колесо и веревочные связи. Хотя кто из нас, положа руку на сердце, в таких же дачных поселках не выстраивал этот самодельный телефон и веревочный телеграф? Ну приятнее же вместо того, чтобы идти к другу поздравлять его на другой конец поселка, там рассказывать, что солнце встало, дернуть три раза за эту веревку – и, пожалуйста, прозвенел колокольчик. Разумеется, все тимуровские идеи ужасно нейтральны в лучшем случае, глупы – в худшем и, в общем, не заслуживают серьезного разговора. Но в Тимуре есть другое, что по-настоящему только и привлекательно. Почему Тимур у Гайдара герой нового типа? Это герой-жертва, жертва с самого начала. Ясно, что он вечный одиночка, ясно, что у него никогда не будет счастья, то, что он сделан Тимуром в честь великого и, как говорит девочка Оля, очень неприятного полководца, – это уступка, конечно. Просто потому, что мало кто понимает, кто такой Дункан, а кто такой Тимур, особенно когда вскрывают могилу Тамерлана, знают все. Так вот, Дункан – этот король, убитый Макбетом, образец благородного шекспировского, шотландского короля, мученик, жертва, одиночка – гораздо больше соответствует натуре Тимура (и натуре Гайдара, добавим к этому). При всей романтической квадратности, неудобности, стилистической невыверенности, при всех абсолютно смешных и неловких частностях «Тимура и его команды», при всей этой помощи старикам, инвалидам, родственникам красноармейцев и так далее – в нем есть поразительный образ рыцаря, рыцаря-одиночки и рыцаря-чужака, у которого все равно нет практически никакого выхода. Он обязательно закончит либо одиночеством, либо предательством всей своей команды, либо гибелью на войне, и это совершенно нормальная вещь. Надо сказать, что мир, который окружает Тимура, это мир по большей части гротескный, довольно странный. И все нормальные люди там заняты какими-то совершенно идиотскими вещами. Вот посмотрим на монолог молочницы, который, я думаю, по стилю достоин пера Зощенко: «Это ребятишки по чужим садам озоруют, – объяснила Ольге молочница. – Вчера у соседей две яблони обтрясли, сломали грушу. Такой народ пошел… хулиганы. Я, дорогая, сына в Красную Армию служить проводила. И как пошел, вина не пил. "Прощай, – говорит, – мама". И пошел и засвистел, милый. Ну, к вечеру, как положено, взгрустнулось, всплакнула. А ночью просыпаюсь, и чудится мне, что по двору шныряет кто-то, шмыгает. Ну, думаю, человек я теперь одинокий, заступиться некому… А много ли мне, старой, надо? Кирпичом по голове стукни – вот я и готова. Однако бог миловал – ничего не украли. Пошмыгали, пошмыгали и ушли. Кадка у меня во дворе стояла – дубовая, вдвоем не своротишь, – так ее шагов на двадцать к воротам подкатили. Вот и все. А что был за народ, что за люди – дело темное».
Вот этот удивительный по своей абсурдности монолог – вот это мир, в который Тимур не впишется никогда. Мир нормальных людей, мир молочниц, мир проводов в армию, мир Квакина, который обдирает чужие яблони. Тимур, он же Дункан, это абсолютно чужеродное здесь явление. И ничего, кроме этой вечной романтической гайдаровской игры ему не остается. Может быть, именно поэтому другая такая же одиночка – девочка Женя – страстно полюбила именно Тимура, только не может пока себе в этом признаться.
Пара слов под занавес о том, почему я все-таки называю Гайдара превосходным стилистом, прежде всего. То, что это детская проза, пусть нас не обманывает. Гайдар, как и Житков, обладает удивительной способностью к отстранению – этот термин Шкловского, который родился применительно к «Войне и миру», к толстовскому методу, он у детских писателей 1930-х годов, да и впоследствии у Бианки, у Голявкина, у Драгунского доведен до невероятной отточенности. Я до сих пор помню, каким праздником была для меня книга Житкова «Что я видел». Одно описание коричневого твердого плацкартного билета на поезд, билета, который сулит эти гайдаровские дальние страны, – такое счастье! То, как описано там медленное выбегание поезда к Каспийскому морю и первая буровая вышка – это какое-то инопланетное, уэллсовское чудо. Вот этого магического отстранения очень много у Гайдара.
Но главное, что самое ценное в Гайдаре, – это нащупанная им интонация. «Отчего ты, Гейка, ко мне не бежишь? Отчего я, Гейка, весь день тебя ищу?» Интонация, которая сочетает былинную заплачку, народный заговор, при этом какую-то тонкую насмешку над всем этим. «Вот, – думала ворона, – вот идет опасный человек Санька с рогаткой в кармане», – читаем мы в начале «Синих звезд». «И не знала того ворона, что рогатку он давно сломал, а резинку съела ненасытная хромая собака Жарька, которую он тоже уже простил». Мир, полный огромных эпических событий, чудовищно преувеличенных предметов – опасный человек Санька с рогаткой – этот мир в гайдаровской страшно укрупняющей оптике дан с удивительной точностью, с точностью ребенка для которого весь мир еще абсолютно великанское непостижимое пространство .
Я не говорю уже о мелодике гайдаровской фразы, той прелестной фразы, которая начинает любое его повествование даже не с детской, а с какой-то именно былинной величественностью. «Жил человек в лесу возле Синих гор. Он много работал, а работа не убавлялась, и ему никак нельзя было уехать домой в отпуск». После этого очень естественно звучала бы платоновская «и он утратил вещество существования», но тем не менее мы должны понимать, что это, по сути дела, одна и та же эпическая стилистика. Стилистика перекроенного мира, который начинается сначала. Мира «Горячего камня», в котором действительно есть этот горячий камень: ударь по нему – и можно начать мир сначала. И все мы этот горячий камень видим перед собой. Вот что самое удивительное. Много пройдет еще лет, я думаю, и изгладится совершенно из памяти благодарного потомства и что такое Советская власть, и что такое она наделала, и что такое были мы все – ее несчастные последыши. Но многие еще поколения детей будут ощущать что-то такое необычное, перечитывая вот эти слова: «И тогда все люди встали. Поздравили друг друга с новым годом и пожелали всем счастья. Что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко беречь и любить эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной». Кто-то над этим заплачет, кто-то над этим посмеется, но все они испытают сильные чувства, ради которых, собственно, человек и рождается.
Вот то немногое, что я хотел сказать, а если у вас есть какие-то вопросы или возражения – давайте мы их осуществим.
– Почему фильмы Гайдара не показывают и поймут ли их дети, воспитанные на клиповом сознании?
– По Гайдару очень мало фильмов, во всяком случае хороших. Его проза не экранизируется. Потому что хорошая проза с ее ритмом, как правило, переносится на экран с большими потерями. Виктория Токарева, которая умеет быть и сценаристом, и прозаиком, по-моему, это исчерпывающе объяснила: в хорошей прозе связи между эпизодами неочевидные, а в хорошем сценарии они телескопичны, то есть одно вытекает из другого. У Гайдара нигде одно не вытекает из другого. Это поэзия. Гайдар, кстати, и писал свою прозу как стихи. Он ее сначала долго выхаживал, потом записывал, потом три раза переписывал и получившийся страшно уплотненный кусок ему иногда нравился. Вот он, например, ходил с завистью и неприязнью вокруг домика Паустовского, где Паустовский на Мещере писал иногда за два часа рассказ, иногда гениальный рассказ, как, например, «Саранг», и с завистью говорил: «А я за сегодняшний день написал одну фразу – зато какую!» – «Какую же?» – спрашивал Паустовский. – «Пострадал старик, пострадал…» Ну, эту фразу помним мы все, это действительно гениально, из «Судьбы барабанщика».
Эта проза не экранизируется. Единственная приличная экранизация Гайдара не имеет с прозой Гайдара ничего общего – это «Бумбараш», где пойман замечательно дух и где настоящий Гайдар, конечно, только в песне «Ходят кони над рекою… Ищут кони водопою…» Удивительно, что это сочинено в Каневе, рядом с могилой Гайдара, он там перезахоронен после смерти под Киевом. Каким-то магическим образом Гайдар сумел Киму прислать этот живительный импульс. Вот только в этом сочинении и есть Гайдар. Ну и, конечно, «Журавль по небу летит, корабль по морю плывет…»
– Что вы можете сказать о родстве Гайдара с Лермонтовым?
– Только то, что любимым стихотворением Гайдара было «Горные вершины спят во тьме ночной…» А когда маленький Тимур его однажды спросил: «Почему ты называешь это военной песней?» Он сказал: «Ну как же? Это идет усталая рота. Она идет через горы. Вот скоро будет привал. Командир говорит усталым солдатам: "Подожди немного, отдохнешь и ты"». Эта интерпретация, конечно, ничего общего не имеет со стихотворением, ни с оригиналом, ни с переводом. Но тем не менее, я думаю, что если бы Гайдару, скажем, пришлось интерпретировать «Я помню чудное мгновенье…», то он со своим абсолютно бивуачным характером сказал бы: «Это идет солдат старый. Он вспоминает, что он видел когда-то там девушку, она подала ему напиться, когда он в запыленной своей шинели проходил через город. И вот теперь "я помню чудное мгновенье”».
Действительно, он удивительный человек был. Как в старом анекдоте, человек всегда думает о бабе, так и у него всё думает о солдате. Ничего не поделаешь, это хорошо, это приятно – это такое военное сознание, в котором, что ни говори, есть свои преимущества, особенно в военное время.
– Житков и Гайдар – абсолютно разные писатели. Житков знал жизнь, много путешествовал, а Гайдар все придумывал, у него я насчитал свыше сотни ляпов, нестыковки в цифрах, датах, замены одних слов другими. В «Чуке и Геке» в авторской речи меховой кожух, мама называет эту вещь шубой, а сторож – полушубком.
Чуковский не любил Гайдара.
– Ну, почему Чуковский не любил Гайдара – это понять кое-как можно: потому что Чуковский – человек очень хитрый, извилистый, а Гайдар очень прямой. Я бы на месте Гайдара не очень бы любил Чуковского, поэтому мне так грустно понимать, что похож-то я на Чуковского, а не на Гайдара. Я вот всю жизнь мечтал быть похожим на Гайдара. Но ничего не поделаешь.
Значит, что касается ляпов, знаете, когда ребенок врет, как показано в рассказе Носова «Фантазеры» (кстати, Носов тоже один из рекомендуемых горячо авторов), – это не всегда убедительно, более того, это почти всегда бывает довольно развесистая клюква. Но я тем не менее люблю эти детские фантазии и с такой же нежностью думаю о Гайдаре, и мне даже неважно, шуба у него там или полушубок, потому что с равной легкостью это может быть ангельское крыло – ну все, что угодно, совершенно неважно . А ситуация «Голубой чашки», например, вся – разве она не искусственна сначала до конца – это огромное путешествие, предпринятое отцом и дочерью за сутки? Детский мир – вообще мир не очень достоверный, понимаете… Так что я, скорее, люблю это все. То, что Житков знал жизнь, Житкову не помогло. Роман Житкова «Виктор Вавич» при всех его достоинствах недотягивает до «Школы», недотягивает до гайдаровской прозы. Может быть, именно потому, что автор знает жизнь.
– Как вы думаете, какие черты мифотворчества были бы характерны для современного Гайдара, который мог бы появиться в наши дни?
– Ах, какой прекрасный вопрос! Какой прекрасный вопрос! Он бы не мог появиться в движении «Наши», например. Он бы не мог появиться у «Молодой гвардии». Знаете, чтобы сейчас сделал Гайдар? Он бы описывал быт каких-то далеко странствующих людей. Романтические профессии. Каких-нибудь геологов, разведчиков каких-нибудь, благодаря чьему труду мы все сейчас существуем. Нефтедобытчиков, какой-нибудь быт Чукотки под Абрамовичем – что-нибудь такое. Или уехал бы, или странствовал бы. Понимаете, вот в чем штука, вот эта страшная для меня верификация, страшный признак состоятельности или несостоятельности страны. Гений, а как детский писатель Гайдар – безусловный гений, – он мало где может появиться, он не на всякой почве расцветет. От осины не родятся апельсины. И вот сейчас это «осина» – Иудино древо. И ждать на ней такого апельсина, как Гайдар или Житков – это тщетное довольно-таки занятие. Есть эпохи плохие, да, плохие, но великие. Эпоха сталинского террора почти ничего великого не породила, а эпоха 20-х породила, а эпоха 60-х породила. Значит, Гайдар не во всякое время возможен. В наше время он, может быть, тянул бы лямку какого-нибудь, там, я не знаю, клерка или военного в скучном гарнизоне, потом бы запил, уничтожил бы все вокруг себя. Не знаю. Гайдар возможен не везде.
– Согласно вашей теории реинкарнации, кто предшествует Гайдару и наследует ему?
– А Гайдар в этом смысле удивительная фигура, потому что Советская власть его породила, и трудно себе представить ранее кого-то, но наследует ему, совершенно очевидно, Владислав Крапивин, который и типологически очень на него похож, и тема смерти у него всегда присутствует. Но он не столько инкарнация Гайдара, сколько его ученик. Я сложно к Крапивину отношусь и к его «Отряду «Каравелла» еще сложнее, но в одном отношении он – гений. Его повести 70-х годов несли в себе вот этот гайдаровский витамин чуда, дружбы, романтики. И «Ковер-самолет» для всякого дачного ребенка советского – это повесть про нас. Говорят, что Крапивин торопливо пишет, много пишет, но вот Крапивин и его, наверное, лучший ученик и наследник Сережа Лукьяненко, у которого тоже так много гайдаровского! Особенно в «Черновике и чистовике», да отчасти и в «Дозорах». Кстати, гайдары еще остались в фантастике. Отчасти это, может быть, проза Васильева, отчасти Лазурчука, у Стругацких очень много гайдаровщины при всей нелюбви к ней – вот я думаю, в фантастике Гайдар как в такой лакуне, как в детской литературе он как-то притаился, и вот Крапивин – это, конечно, Гайдар сегодня. Это такой наш Гайдар.
– «Синие звезды» издавались в 60-е…»
– Да, издавались, спасибо. Просто они при жизни Гайдара не увидели свет – вот что я имел в виду.
– Чем закончилась затея Тимура, описано в сценарии «Клятва Тимура» – полное обюрокрачивание.
– Не совсем. Все-таки «Клятва Тимура» – это уже начало войны, поэтому с обюрокрачиванием это не очень сильно вяжется. Другое дело, что эта инициатива приобрела, к сожалению, официозный характер, а от этого никому не будет хорошо.
– Вы ничего не рассказали о женщинах Гайдара.
– Первая жена Гайдара Лия, которую он полюбил 16-летним ребенком и которая, собственно, стала мамой Тимура, ушла от него три года спустя. Вообще с женщинами было не очень хорошо – они уходили от него, потому что жить с Гайдаром трудно. Но тем не менее, как мне кажется, все они были с ним счастливы – судя по воспоминаниям их. Дети получались замечательные.
– Нужно ли современным детям читать Гайдара и литературу, на которой воспитывалось поколение 30-х?
– Обязательно.
– Возможно, они вырастут несчастными в нашей обывательской жизни…
– Конечно. Скорее всего, А кто вырастет счастливым в нашей обывательской жизни, того лучше бы вообще не было. (Смех в зале)
– Какую литературу тогда читать?
– Вот именно такую, которая позволит ребенку вырасти несчастным, потому что от счастливых уже не продохнешь.
(Смех в зале)
|
| Категория: Истории | 23.10.2016
|
|
|
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ] |
