Не помню, кто из нас процитировал Пушкина, когда наше такси отважно свернуло с Киевского шоссе на путаницу горбатых дачных проселков. Но цитата в точности соответствовала действительности: гости именно съезжались на дачу. Мои гости. Ирина уехала с академиком в Ригу на симпозиум биофизиков — Осовец не доверился другой стенографистке, — а я остался единственным и полновластным хозяином садового участка с коттеджем из фанеры, шестью эмбрионами яблонь и тремя березками у садовой калитки. Гостей было трое: Мартин, приехавший из Нью-Йорка по маршруту «Интуриста» и без помощи локатора нащупавший меня в студийной монтажной, Толька Дьячук, оторванный нами от институтской ЭВМ, и Борис Аркадьевич Зернов, извлеченный с редакционной «летучки» в журнале «Земля и Вселенная». Три мушкетера и д'Артаньян, проникшие в тайну розовых «облаков» и одно время затмившие блеск всех земных «звезд» от Сальвадора Дали до Жана Маре. Судьба уготовила нам встречу не двадцать лет, а всего три года спустя, но температура дружеской радости была не менее оптимальной. Зернов даже забыл плащ на редакционной вешалке, но возвращаться мы не стали: машина к этому времени уже пересекла московскую кольцевую, а счетчик угрожающе достиг трехзначной цифры. Встреча друзей состоялась на дачной веранде за бутылкой настоящего скотча, привезенной Мартином, совсем как на пикнике где-нибудь в штате Мичиган, недалеко от Великих озер. Только вместо штата Мичиган был Нарофоминский район Московской области, а вместо Великих озер — невеликий Чуркинский пруд с относительно живописной рощицей на берегу, которую можно было пройти вдоль за пятнадцать минут, а поперек — за четыре. От нашей веранды до рощи было примерно сто метров дачной улички, пыльного проселка и вытоптанной травы по берегу пруда. Все эти географические подробности, как увидим, пригодятся в дальнейшем. Всего три года прошло с нашего отъезда из Гренландии, а память уже успела многое стушевать. Капризная и непрочная штука эта человеческая память, как дешевый старый будильник, иногда звенит, когда это совсем не нужно, и молчит, когда вы так на него надеетесь. Совсем недавно, казалось, исчезли розовые «облака», изменившие облик нашей планеты, а газеты и радио уже ищут свежих мелодий для своих ежедневных запевок. Правда, еще пишут о новых курортах, вырастающих, как грибы после дождя, на берегах потеплевших рек и морей, о комфортабельном плавании через Северный полюс и о снежных беретиках, надеющихся дорасти до былых снежных шапок на Кавказе и в Гималаях. Но серьезные разговоры о феномене розовых «облаков» ведутся только на страницах научных изданий. Честно говоря, и мы их между собой не ведем, как постаревшие мушкетеры, давно забывшие о подвесках королевы. Д'Артаньян вернулся в приемную короля, а я — в монтажную киностудии. Ирина делит обязанности строгой жены с еще большей строгостью секретаря академика. Толька по-прежнему вычерчивает карты циклонов и антициклонов, а Мартин осваивает амплуа нью-йоркского газетчика. Лишь Зернов, где-то обобщающий материалы парижского конгресса, до сих пор верен памяти пережитого, и лишь в его присутствии наши встречи нет-нет да вернутся к мечтательному «а помнишь?». «А помнишь собрание в столовке Мирного?», «А где сейчас Мак-Эду?», «А дуэль свою помнишь?», «А фиолетовое пятно?». И сейчас это «помнишь» сопровождало чуть ли не каждый глоток крепчайшего скотча. — А помнишь пресс-конференцию в отеле «Омон»? — Мартин не был, — поправляет Зернов. — Я другое помню. Коньяк в Сен-Дизье — мечта! — Борис, а как мы с тобой на лестнице сидели! В «Омоне», помнишь? Разговор идет по-английски, и Мартин тотчас же вмешивается: — Я другую лестницу помню. — Это какую? — В казино. Как я по ней из автомата полоснул. — И кончился Ланге. Кстати, ты, говорят, потом его живого встретил? — Было дело. Без автомата. — Жалеешь? — Зачем? Прямой справа — и он уже слюнки пустил. — А Этьен? Мартин морщится. — Он уже мертвый был, когда я ему о девушке из казино напомнил. «Иес, сэр», «Ноу, сэр». А глаза стеклянные. Минутное молчание, и я спешу переменить тему: — Женился? — Нет. Девчонки нет подходящей. — А Мария? — Вернулся из Гренландии, а она уже замужем. Не верила, говорит, что вернусь. Кстати, знаешь за кем? За тем полицейским-оборотнем, которому я башку продырявил, а он даже не пошатнулся. В жизни он штучка, между прочим. Геракл с медными пуговицами. Три фута в поперечнике. Мартин вздохнул, и я снова переменил тему: — Старика видишь? — Томпсона? Нет. Он сейчас в Пасадене грейпфруты выращивает. Вот такие. — Мартин показывает что-то вроде арбуза. — Занятный старик, — говорит Зернов. Но я отрубаю: — Вредный. — Нет, — задумчиво поправляет Мартин. — Честный. Только… — …без чувства юмора, — смеется Зернов. Мартин весело подхватывает: — Потому он меня и уволил в Гренландии. — Когда? — Вас еще не было. Мы только-только фиолетовое «пятно» обнаружили. Он все: вакуум да вакуум. И пристал: «Вы, говорит, о вакууме Дирака слышали?» Ну а я честно: «Нет, сэр». — «А кто такой Дирак, знаете?» Я опять: «Нет, сэр». — «А Эйнштейн?» — «Ну, об этом я слышал еще в колледже. Служил парень в бюро патентов, а потом теорию относительности придумал». — «А что, говорит, стимулировало открытие этой теории?» — «Заработать хотелось, сэр». Ну, он меня и уволил. Тут же. Приказал выдать наградные и отправить в Уманак. В Уманак я вылетел за вами, а наградные все-таки выплатили. Не мелочился старик. Почему-то стало темнее, хотя до вечера было еще далеко. — Гроза, что ли, собирается? — спросил я, выглядывая с веранды. — Гроза прогнозом не предусмотрена. Без осадков, — важно сказал Толька. Все засмеялись, даже Мартин, которому я перевел реплику Тольки. — Все прогнозы врут, наши тоже, — сказал он. — А ведь и в самом деле темнеет. Я повернул выключатель на стенке, но лампочка не зажглась. — Выключили на линии. Говорю — гроза. Но Толька все еще сопротивлялся: признать нашу правоту не позволял престиж. — Ни одной же тучки нет. Откуда гроза? Да и темнеет не дальше рощи. За ней светло. Но что-то на небе все же привлекло его внимание. Он нахмурился. Какой-то сумеречный заслон закрывал от нас дальнее, не затемненное тучами небо, и в этой непонятной сумеречности то и дело мелькали какие-то тоненькие, но яркие белые вспышки, точно искры электросварки. — Непонятно, — проговорил он, как мне показалось, с какой-то ноткой тревоги. — А косяки у двери совсем посинели, — заметил Зернов. Действительно, белые косяки открытой в комнату двери стали неровно синими, причем синева расползалась и темнела. — А туча не черная, а лиловая, — сказал Мартин. Посыпались эпитеты: — По-моему, багровая. — Дальтоник. Нормальная крышка рояля. Даже блестит. Мартин почему-то поднес к уху часы. — Стоят. — И у меня, — сказал Зернов. — Без четверти шесть. Я не успел ответить — что-то ударило меня по глазам. Тьма. Черный бездонный провал, в котором исчезло все — и дом, и веранда, и мы сами. А может быть, это погасло солнце? Ведь такой тьмы не бывает даже во сне. И первое свидетельство обострившихся ощущений: стало странно жарко и еще более странно тихо. Даже сравнить нельзя это с тишиной одинокой бессонной ночи. Где-то тикают часы, скрипит пол, капает вода в кране. А здесь какая-то первобытная мезозойская тишина. И неподвижность. Сижу, а тела нет — не космическая невесомость, а просто высвободившийся из тела дух, если называть духом неугаснувшее сознание. Я сказал: сижу, но это лишь привычный образ — просто ничего не чувствую и пальцем двинуть не могу. Паралитик. А сознание не только не погасло — наоборот: обострилось. Спрашивай, гадай, прикидывай, что случилось. А спросить — голоса нет да и не у кого: жаркая тьма кругом и беззвучная немота, даже листья в саду не шуршат. Может быть, это смерть? Может быть, так умирают? Может быть, это уже загробная жизнь?
Дилогию Абрамовых считаю одной из лучших советских фантастик конца шестидесятых годов. Даже обидно, что эти книги известны гораздо меньше произведений тех же Стругацких. Первая книга, "Всадники ниоткуда" - здесь: http://territa.ru/news/2013-07-15-4337
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация |
Вход ]
Гости съезжались на дачу
