Первым русским путешественником в Южную Америку, или, во всяком случае, одним из первых, был нижегородец Василий Баранщиков. Все виденное он изложил в книге «Нещастные приключения Василия Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в трех частях света — в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 гг.» Сведения, сообщаемые им, были новостью для русского читателя. За четыре года книга его выдержала три издания. Журнал «География в школе», 1947, № 6.
СЫН КУПЕЧЕСКИЙ
На древнем Неро-озере, в сельце Угодичах, стали на ночлег проезжие купцы, все — попутчики до Ростова, на ярмарку. Местный старожил из крепких мужичков, некогда сам промышлявший извозом, принял на постой сразу четырех гостей. Приют у него нашли: средней руки прасол из Юрьева-Польского, купец из Вязников с двумя возами тонкого льняного полотна, приказчик московской посудной лавки с одним единственным возом этого хрупкого товара да еще молодой нижегородский купчик. Их подводы, укрытые рогожами и заботливо увязанные, хозяин кое-как разместил на открытом дворе; распряженных лошадей поставили под навес, благо, морозы миновали: шла вторая неделя великого поста, и с самого «прощеного воскресенья» уже капало с крыш. У нижегородца — двое саней-розвальней, две добрые лошади, побывавшие не на одной ярмарке, да сотни на три кожевенного товара в санях. Целую неделю пришлось ему шагать с обозом, минуя Гороховец, Вязники, Ковров, Суздаль и Гаврилов Посад. Попутчики попались добрые, не какие-нибудь прощелыги! Из Анькова выехали все вместе, к ночи добрались до Угодичей. Завтра — день воскресный, базарный. С утра — прости-прощай, последний ночлег, и — на торг! Попутчики нижегородца уже сидят за столом, в горнице, а сам он пошел еще раз проверить коней под навесом. Так оно и есть: у саврасого овес просыпан, торба пустая! Опять хитрец чалый его раззадорил!.. Вот я вас! Нижегородец наводит порядок под навесом, и чалому достается отведать ременной вожжи. Овес снова засыпан. При хозяине кони стоят смирно, сочно жуют, чуть встряхивая торбами. Возы в другом конце двора, у самого дома, под оконцем. Владелец пересекает двор, подсовывает руку под рогожи, ощупывает связки своего товара. Все цело, все на месте: тут и черная юфть, и коричневая, седельная; бархатистая опойка, нежный сафьян из шкур молодых козлят, шелковистая лайка — любые тонкие кожи для дорогой одежи, мебели и переплетов книжных. Есть товар и погрубее, на крестьянскую потребу: хорошо отделанные яловые кожи для сапог и даже просто выдубленные, неокрашенные шкуры, какие кожевники именуют «мостовьем»; они и в неотделанном виде пригодны мужику на полушубок. Кажется, теперь все — слава богу! Купец входит в сени, бросает на полку рукавицы, обеими руками приглаживает волосы, расчесанные на прямой пробор, и отворяет дверь в горницу. — Баранщиков! — кричит из-за стола юрьевский прасол, — где ты пропадал на ночь глядя? Аль красотку в сенях углядел? Слышь, хозяин: где козы во дворе — там козел без зову в гостях! Присматривай за ним в оба, за Васькой этим. Коли девки есть — обернуться не поспеешь: сманит! Нижегородец Василий Баранщиков прячет усмешку, кланяется сотрапезникам. — Не по нашему носу рябинку клевать, больно ягода нежна, — отшучивается он с видом полнейшего смиренномудрия и подсаживается к столу. — У кошечки коготки в рукавичках спрятаны! — не унимается сосед. Но Баранщиков, вмиг покончив с ужином, торопливо крестится на красный кут в избе и расстилает на полу овчинный полушубок. Через полчаса все постояльцы вповалку лежат на своих шубах и тулупах, и такой богатырский храп сотрясает закопченные стены, что черные запечные тараканы пугливо прячутся по своим щелям.
Родина Василия Баранщикова — губернский город Нижний Новгород на Волге, резиденция наместника, поставленного императрицей Екатериной начальствовать над двумя губернскими правлениями, нижегородским и пензенским. Купечество Нижнего Новгорода издавна привыкло гордиться своим сословием: из его среды вышел спаситель Москвы от поляков Кузьма Минин! Родители Василия — второй гильдии купец Яков Игнатьевич Баранщиков и супруга его Анна Петровна — умерли около 1771 года, когда мальчику было лет четырнадцать. Два старших брата, Иван и Андрей, обучили мальчишку грамоте и с малолетства «упражняли его в купеческом промысле». Вместе с братьями Васька стал рано ездить по российским ярмаркам и так научился разбираться в кожевенном деле, что ни шорник, ни сапожник, ни мебельщик, ни переплетчик уже не могли соперничать с ним в знании всех тонкостей товара. В купеческих семьях того времени молодые люди редко вступали в брак по собственному выбору: о будущей свадьбе молодых думали родители. Женитьба, замужество ли — дело серьезное, навечное; надобно зрелым умом пораскинуть, чтобы и семья крепкая была, и дети росли здоровыми, и добро чтобы в дом шло, а не за порог! Так рассуждали в ту пору нижегородские бородачи-купцы. Не нужно думать, будто эта родительская опека непременно несла только горе молодоженам. Конечно, нередко бывали сердечные трагедии из-за родительского самодурства, когда браком своих детей отцы соединяли, например, рыбную лавку и соляную варницу, мало помышляя о том, полюбят ли дети друг друга. Но все же не в этом заключалась главная беда мещанско-купеческого быта: уж очень низменной была самая цель жизни. Все немудреное счастье, о котором купцы-родители денно и нощно пеклись для своих чад, таилось в сундуке! И этот-то разбухающий сундук постепенно заслонял своими коваными стенками весь божий свет и самому Титу Титычу, и дородной его супруге, и дочке-лежебоке, и ухарю-сынку. Насчет же родительского «нрава»… Далеко не все эти титычи, узнав, что девушка не мила молодцу или парень не люб невесте, были так жестоки, чтобы гнать под венец заплаканную чету! Не испытал столь печальной доли и наш Василий. Лет через пять после смерти отца и матери сосватали парню старшие братья скромную, полюбившуюся ему девушку с нижегородского посада, дочку бедных родителей, и в 1780 году, когда достиг Василий двадцатитрехлетнего возраста, было у молодых супругов уже трое ребятишек. И с торговлишкой пошло у него дело на лад: поднялся по примеру отца до второй гильдии. Не шути: в коляске парой мог прокатиться по овражистым нижегородским улицам! Давала такое право вторая гильдия купеческая, только коляски не было, а кони больше годились для возов. Подати гильдейные ей платил исправно — ежегодно один процент с объявленного капитала. Солидности для объявил он себя в тысячу рублей, хотя со всем оборотным и основным капиталом, с домом родительским о четырех оконцах на улицу, с обоими конями, пошевнями и летней бричкой едва ли «стоил» купец Баранщиков и половину тысячи… Перед отъездом на ростовскую ярмарку жарко молилась за тароватого муженька молодая супруга. Утешая ее, Василий украдкой поглядывал на готовые в путь возы. Там, под рогожами, лежала судьба купца Баранщикова, потому что купил он товару на весь кредит, полученный у богатых соседей. Кредиту было сотни на две серебром, да еще сотню рублей вложил в это дело Василий своих. Да кони, да розвальни! Почитай, весь тут купец, с потрохами. В Нижнем остается один домишко да четыре ротишка! А расставались когда, повисла жена на шее мужниной, слезами изошла, будто в рекруты провожала. Сердце-то женское, видать, вещун: не ведал Василий, что уготовила им судьба и впрямь разлуку долгую! Пока молодая купчиха в который раз и целовала, и крестила мужа, двое крошечных Баранщиковых с писком и визгом цеплялись за ее юбку и за ладный отцовский полушубок, а третий, новорожденный, ревел во весь голос в люльке. Вездесущая соседка Домаша Иконникова не поленилась заглянуть к Баранщиковым: ее тонкий слух сразу уловил — плачут! В семье Василий был ласков, не груб, ребятишек баловал, жену-бесприданницу не обижал. И в отъезде всегда семью помнил, на ярмарках «в авантаж» не входил. Оно, по правде-то говоря, особенно разгуляться и не на что было, а все же соблазн случался: мужик сильный, собою видный, веселый, ласковый, на разговор и уговор куда какой ловкий! Вот и приходилось, заночевав где-нибудь на Валдае, либо в Кунавине, или в ином прочем месте, где бабы и девки до поцелуев больно горазды, эту самую мужнюю совесть крепко в памяти держать. Да так хитро держать, чтобы и попутчики-зубоскалы, охальники, за излишнюю скромность не осмеяли. Насмешка — прилипчива, купцу от нее — вред…
…Спит, раскинувшись на овчине, нижегородец Василий Баранщиков, а сосед его по ночлегу, юрьевский прасол, кряхтит и почесывается, глядит на ущербный месяц в окошке. Оконце маленькое, луч месяца тонок и слаб… Но в этом луче, падающем на грудь соседа, прасол невзначай приметил на шее Василия шнурок от заветного кошеля. Сейчас кошель, наверное, пуст, но через несколько дней он вместит всю выручку. Оно, конечно, грешно об этом думать, на чужое зариться, да больно завидно смотреть, как безмятежно крепко спит этот ладный удачливый малый, которому жизнь будто ковриком под ноги стелется!.. Ну, покамест спи, привыкай спать крепче! И прасол, чтобы проверить догадку, толкает нижегородца в грудь. В укладистом кошеле не звякнуло, не зашуршало. Пусто! А проснется хозяин — будто, мол, тряс, чтобы храп унять. Не проснулся! Дышит спокойно.
Наутро чуть похолодало. Из-за хвойных лесов взошло багровой солнце в туманной дымке. Распахнулись ворота, и с крестьянского подворья выехали на лед Неро-озера один за другим купеческие возы под рогожами. Держат путь к городу, что виднеется за озером, на невысоком взгорье. И хоть немало благолепных древних городов перевидал на своем веку нижегородский купчик Васька Баранщиков, перехватило у него дыхание, когда красное мартовское солнце озарило первыми лучами башни и главы ростовского кремля. …Будто старинная русская песня, рожденная над озерным северным простором, не растаяла в небе, не отзвенела в лесных далях, а так вот и застыла, окаменев на века. Стала песня теремами и башнями, взметнулась ввысь полукружьями арок, засверкала золотом крестов. Весной, когда оттаивает озеро Неро, можно поверить, что из темно-синих глубин его восстает и возрождается к жизни очарованный Китеж-град: это возникает на воде отражение чудного прибрежного города, схожего с Китежем и непреклонною судьбою своей. Ведь и Ростов Великий, подобно сказочному Китежу, не покорился ханскому воеводе. В смертельном бою с татарской ордой полегли защитники города, а полоненный врагами ростовский князь Василько Константинович был замучен за отказ перейти к ним на службу и воевать против русских. Убили пришлые враги ростовского князя, сожгли город дотла, население истребили, а покорить не смогли! Испепеленный град возродился из праха краше прежнего! Шестнадцать тысяч мастеров российских, крепостных мастеров ростовского митрополита Ионы, отстроили соборы и палаты, возвели новые стены и башни, сделали кремль ростовский похожим на крепостную твердыню. Таким он и стоит на века, таким увидели его торговые гости. Со всех сторон стекался народ на ярмарку. В четыре лада гудели с кремлевской звонницы тринадцать колоколов. Вот уж впрямь малиновый перезвон! Должно быть, немало серебра подмешано было при литье в колокольную бронзу! К праздникам настраивают эти тринадцать колоколов особые мастера при помощи громадных, аршинной длины камертонов; проверяют, верный и чистый ли тон. Гулкие волны ростовского колокольного звона катились в бесконечную лесную даль, гасли в сосняках и ельниках по берегам Сары и Ильмы, Которосли и Сити. Названия рек этих — изначальные, от древних пращуров дошедшие, мудрецами еще не истолкованные, а для слуха — привычные и сердцу дорогие. В молчаливом раздумье гости дошли наконец с возами до подножия стен кремлевских, и… разбежались глаза у Василия Баранщикова.
Торг уже кипел. Даже на льду озера Неро стояли легкие палатки, в толпе сновали торговцы горячим пряным сбитнем, купчишки с мелким щепетильным товаром, лотошники, продавцы лент. В стороне, под самым откосом озерного берега, вздымался целый лес задранных вверх оглобель от распряженных возов. Оставил здесь Василий и свою пару саней, поручив ее одному из попутчиков, и перво-наперво отстоял заутреню в церкви Спаса-на-Торгу. Пятикопеечную свечу воску ярого поставил Николаю Угоднику за благополучное прибытие, а вторую, трехкопеечную, — наперед, за хороший барыш, за удачу в торговле. Потом вернулся к возам, пробился с ними сквозь человеческий муравейник на главную торговую площадь, осененную тенью величественного Успенского собора, занял местечко в стороне и начал осматриваться вокруг. От многолюдства, пестроты рябило в глазах. У длинных каменных Гостиных рядов мелькали в толпе ватные халаты бухарцев и персов, меховые шапки татар, круглые шапочки китайских разносчиков. Выкрики зазывал, звуки шарманок на каруселях, божба и брань, ржание лошадей на конском торгу, что велся около озера и на льду, пение нищих слепцов на соборной паперти, колокольный перезвон — нелегко сохранить ясную голову и твердую сметку в эдакой сумятице! В этот раз нижегородцу повезло с первого дня. Ярославский заводчик, обойдя весь базар, раз пять уходил от возов Баранщикова и все-таки, перед самым обедом, снова воротился, чтобы отвалить без малого четыре сотни серебром за весь тонкий товар. Совершая сделку степенно и серьезно, Василий весь напрягся внутренне, чтобы не выдать радости, не спугнуть покупателя: ярославец-то малость переплачивал! Сбывались самый радужные надежды Василия.
Первым русским путешественником в Южную Америку, или, во всяком случае, одним из первых, был нижегородец Василий Баранщиков.
