Валерия Носова / Комиссаржевская
|
| 24.08.2015, 20:42 |
 В самом начале шестидесятых годов прошлого века в Петербург на гастроли прибыла итальянская оперная труппа. На расклеенных по городу афишах среди чисто итальянских имен выделялось одно русское. Оно принадлежало премьеру труппы и привлекло внимание петербургских театралов.
На первый спектакль пришел послушать соотечественников инспектор музыки петербургских императорских театров Ферреро-Джованни на родине, Иван Осипович в России. Давали «Севильского цирюльника».
Едва Альмавива кончил свою знаменитую серенаду, Ферреро сказал себе:
— Типичный лирический тенор. Кантабиле нежное, тихое, без особенно энергичных нот, но меццо всюду необыкновенно по своей задушевности, а фразировка превосходна. Надо поговорить с ним!
В антракте почтительный служитель в красном фраке с театральными программами в руке проводил инспектора за кулисы до двери заинтересовавшего его артиста. Ферреро постучал.
— Войдите! — последовало приглашение на итальянском языке без малейшего акцента.
Ферреро вошел. Навстречу ему поднялся высокий молодой человек в костюме Альмавивы, с длинными вьющимися волосами и темными большими глазами. Резко очерченное лицо его не нуждалось в обычном гриме. Для сцены лучшей наружности артисту и желать не приходилось.
Инспектор, назвавши себя, смотрел на нового знакомого, как на счастливую находку.
— Вы итальянец? — спросил он. — Откуда у вас русское имя?
— Нет, я русский.
— Однако вы отлично владеете итальянским!
— Я прожил в Италии два года, учился там пению, служил у Гарибальди… — перечислял хозяин, усаживая гостя на маленький диванчик.
— У кого же вы учились?
— У Репетто!
Ферреро выразил на своем лице удивление и удовольствие.
— По его совету я остался в Италии, — продолжал артист, чувствуя в вопросах гостя не простое любопытство. — Пел в «Ла Скала» в Риме, в Опорто, потом получил приглашение в эту труппу. И вот я снова в Петербурге, где кончил университет и даже год служил в департаменте окладных сборов…
Ферреро внимательно слушал. Ему нравился этот образованный молодой человек, умеющий не только хорошо, по-итальянски хорошо, петь, но и полный достоинства.
«Он везде сможет произвести отличное впечатление. даже в царской ложе, — решил про себя инспектор. — Сейчас именно таких артистов нам и надо в русскую оперу».
Помолчав, он спросил:
— Что же, после сезона останетесь в России или снова в Италию?
— Родина есть родина, какой бы она ни была, — твердо отвечал артист. — Мое желание остаться здесь. Правда, русская опера у нас не ценится, ее лишили даже своего театра.
— О, это не так! — поспешил поправить его Ферреро и, приготовляясь к длинной речи, осведомился об имени и отчестве собеседника.
— Федор Петрович, — ответил тот.
— Так вот, Федор Петрович, — продолжал Ферреро, — на месте сгоревшего театра — цирка, помните? — мы уже построили новое здание, специально для оперы. Набрана прекрасная труппа. Большой театр, где когда-то ютилась русская опера, мы передали Петербургской консерватории… Русской музыке открыт широкий простор!
Ферреро мог продолжать бесконечно, но за дверью раздался голос:
— Синьоры, начинаем!
— Мы еще встретимся с вами, Федор Петрович! — приветливо пообещал гость, прощаясь.
«Ну да, — подумал хозяин, — после того, как появятся рецензии в газетах!»
Он не ошибся. Когда отзывы печати, мнения знатоков сошлись вполне с собственным мнением инспектора музыки, он предложил артисту дебют в Мариинском оперном театре.
Для первого выхода поставили оперу Доницетти «Лукреция Борджиа». Партию Дженаро дебютант провел с исключительным успехом. По правилам императорской сцены вновь приглашенный артист до заключения контракта должен был выступить еще два раза. Последующие дебюты решили вопрос, и 15 ноября 1863 года дирекция императорских театров заключила с артистом контракт на четыре года.
Так началась на родине артистическая жизнь и деятельность знаменитого русского тенора Федора Петровича Комиссаржевского.
Переход на русскую оперную сцену быстро поднял престиж и популярность Комиссаржевского. Влиятельная в то время еженедельная газета А. А. Краевского «Голос» писала о нем, как о «чуде из чудес, чуть что не убивающее Тамберлика», именем которого тогда определялось вокальное совершенство. Известный критик того времени Аполлон Григорьев, выступая в журнале «Якорь», к общепризнанным достоинствам певца добавлял: «Он одарен прекрасной сценической наружностью и отлично держится на сцене».
Вскоре творческое счастье артиста соединилось с простым человеческим счастьем, напоминающим страницы многих старинных русских романов, всегда трогательных и неизменно горьких.
Восхищаться артистами в те далекие времена дозволялось только в театре. Артистов вводить в знатные дома можно было лишь как певцов, чтецов, музыкантов, учителей. Ни о каких иных взаимоотношениях светского общества с артистическим миром не было и речи. Вот почему знаменитые артисты, получая приглашения на светские вечера, изыскивали всевозможные отговорки, чтобы отклонить такую честь.
Комиссаржевский приходил в бешенство от унизительных обычаев вроде сервировки ужина для артистов за особым «музыкантским» столом в стороне от гостей, а иногда и в отдельной комнате. Он демонстративно небрежничал с аристократическими посетителями кулис, не делая различия между ними
Старейший Сусанин в труппе, хорошо знавший весь Петербург, Осип Афанасьевич Петров заметил как-то Комиссаржевскому:
— Не все же на одну колодку, есть и среди них хорошие люди. Вот подожди, сведу тебя с одним, говорят, он в «Колокол» пишет! Давно хочет с тобой познакомиться.
И однажды втолкнул в тесную уборную Федора Петровича молодого человека в военном мундире, прогудев за его спиной:
— Николай Николаевич Шульгин, человек прекрасный и твой ярый почитатель. Прошу любить и жаловать!
Представить себе в блестящем гвардейском офицере, сыне полковника Преображенского полка, корреспондента Герцена было трудно. Федор Петрович пригласил Шульгина сесть.
Офицер говорил учтиво, держался скромно, не разглядывал афиш на стене, не перебирал визитных карточек, лежавших в серебряной вазочке на гримировальном столике. Казалось, он весь внимание. Хозяин оценил поведение гостя, и, когда тот, прощаясь, сказал, что отец и сестра хотели бы видеть артиста в своей гостиной, он не отклонил приглашения, как обычно, и с приветливой улыбкой поблагодарил.
Антракт еще продолжался. Рабочие стучали молотками. Федор Петрович через продырявленное в занавесе окошечко разыскал ложу Шульгиных по присутствию в ней своего нового знакомого. Офицеры, отец и сын, стояли за креслом просто одетой барышни и разговаривали с ней. Военным в театре не разрешалось садиться в кресла до начала действия, на случай присутствия в театре царя. Седая голова, бакенбарды, мундир и орденский крест на шее сообщали отцу военную прямоту и строгость. Дочь была стройна и миловидна, и по тому, как она говорила с отцом и братом, чувствовалось, что она их любимица.
После нескольких встреч за кулисами и дружелюбных споров Шульгину удалось прямо из театра увезти Комиссаржевского к себе. По дороге он рассказал артисту, что сестра его немножко поет и очень хочет, чтобы Комиссаржевский послушал ее и вынес приговор: стоит ли ей учиться?
Полковник был вдов, в гостиной хозяйничала его дочь, Мария Николаевна. В большой комнате было много кресел. Но гостей оказалось мало, и это привело артиста в хорошее расположение духа.
Шульгин-младший и Комиссаржевский вошли в гостиную, когда только что отзвучала мелодия «Венецианской ночи» Глинки. Девушка еще стояла у рояля, не шевелясь. Черное платье подчеркивало стройность фигуры, белизну тонких рук и открытых плеч. Лицо еще горело от музыки, волнения и множества свечей в канделябрах Они струили ровный теплый свет без теней, и пламя их трепетало от громких аплодисментов.
Хозяйка двинулась было навстречу долгожданному гостю, но Федор Петрович серьезно и строго попросил продолжать концерт.
— Вдохновение не выдумка поэтов, — строго сказал он. — Мы ждем нового романса. Пойте, пожалуйста!
Она послушалась, спела один за другим несколько романсов Глинки на слова Дельвига и Пушкина и затем быстрым взглядом пригласила артиста занять кресло возле себя.
Он сказал, не дожидаясь вопроса:
— Мне голос ваш нравится, очень нравится, он свеж и приятен по тембру, поставлен самой природой… Конечно, если вы стремитесь к концертной деятельности, тем более думаете об опере, то учиться надо много и терпеливо. Но вы, полагаю, не артисткой же хотите быть?
Мария Николаевна не успела ответить. Сидевшая с нею рядом важная дама предупредила ее.
— Нет, сударь, нет, — громко заговорила она, — имени-отчества вашего, простите, не имею чести знать — Мари должна учиться! Это так элегантно, когда девушка хорошо поет. Боже, как я сожалею, что не училась!
Комиссаржевский с любопытством смотрел на неожиданную собеседницу. Немолодая, но все еще красивая и кокетливая, она вмешалась в разговор с достоинством человека, которому нет надобности себя называть.
«Кто же это?» — подумал он, вспоминая дам высшего света.
— Анна Петровна Маркова-Виноградская, в прошлом — Керн, — тихо подсказала ему через веер Мария Николаевна.
Среди гостей Комиссаржевского в лицо никто не знал. Он одевался просто, носил усы и бороду, как было принято, прекрасно держался в любой гостиной и скорее был похож на дипломата, чем на артиста.
По уговору с Шульгиным его гостям не представили, чтобы избавить от просьбы петь.
— Так это Керн?! Та самая Керн, в которую был влюблен Пушкин!
Он встал и красиво, как только один и умел, поклонившись хозяйке, спросил тихо:
— Можно мне сесть за инструмент?
Мария Николаевна, поняв его намерение, радостно и благодарно кивнула в ответ.
И, уже стоя у рояля, артист обратился к Керн:
— Сударыня, окажите мне честь послушать этот романс!
Знаменитый глинковский романс «Я помню чудное мгновенье» как нельзя более подходил к исполнительским средствам Комиссаржевского и собственным его настроениям и симпатиям. Артиста неизменно поражала находчивость, с которой композитор вызывает образ мимолетности простым переходом плавно льющейся мелодии в неустойчивый ритм. И этот образ мимолетности встречи, и очаровательную повествовательность музыки первой строфы, и экспрессивную контрастность последующих строф Комиссаржевский подчеркивал задушевностью и тонкой выразительностью фразировки.
Уже при первых звуках его голоса:
Я помню чудное мгновенье… —
гостиная замерла, и началось покоряющее действие совершенной красоты слова и музыки.
Он исполнял этот романс часто и всегда с особенным подъемом. Но сейчас он поднялся до подлинного и, быть может, неповторимого вдохновения.
Анна Петровна плакала. Слезы блестели и на глазах девушки. В дверях гостиной стояли полковник и его партнеры по преферансу. Несколько мгновений длилось молчание, а затем начались шум, аплодисменты, негромкие «браво!».
В тот же вечер полковник разрешил дочери брать уроки пения у Комиссаржевского, а брат взялся уговорить артиста давать их. Ему это удалось без большого труда Так Комиссаржевский начал бывать в доме Шульгиных. |
| Категория: Жизнь Замечательных Людей
|
|
|
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация |
Вход ] |
