Ветер стучал створками оком. дети сгрудились возле матери и со страхом вслушивались в зимнюю вьюгу. Казалось, наступал конец света… А вечер обещал быть таким хорошим: у очага дымились вкусные кушанья, соблазняла баница — сладкий слоеный пирог, горкой возвышалась каша, посыпанная орехами, а в котелке виднелись сушеные сливы. Над самым столом, на котором уже лежал холодец, свисал рахат-лукум — белая сладкая, точно халва, колбаска. За дверью послышался шорох. Дети и мать вздрогнули, прислушались. Щелкнул затвор, и в дом ввалился отец. Он был неузнаваем, еле переводил дух, плечи и шапка засыпаны снегом, лицо посинело от холода. — Быстро собирайтесь! — крикнул он и бросился к шкафу. Жена и дети глядели удивленно. Он вытащил из шкафа старый турецкий пистолет, засунул его за пояс и снова крикнул: — Чего стоите? Разве не знаете, что идет турецкий карательный отряд?! Поколют нас, как ягнят!.. Бегите!.. Дети и мать бросились одеваться. Пока надевали они свои кожушки, отец уже набросил на плечи тяжелый ямурлук — шерстяную домотканую бурку — и ждал у двери. — Парашкева! — крикнул он нетерпеливо. — Я здесь, отец, — откликнулась низенькая пятнадцатилетняя девушка. — Держи этот мешочек и помни, что в нем порох… Слышишь? — Слышу. Отец сунул в руки девушки мешочек, но, увидев, что она держит еще что-то, спросил строго: — Что это еще у тебя в узелке? — Баница, — робко ответила девушка, — нечего ее оставлять туркам. — Это ты хорошо придумала. Но возьми и порох. Ну, а теперь пошли, быстренько! Заботливо закрыв двери и окна, полагая, что через несколько дней они вновь вернутся, хозяева покинули дом. Ветер со всех сторон набрасывался на покинутый домишко, засыпал его снегом, яростно стучал в закрытые ставни. В ту ночь в Банскую околию нахлынул турецкий отряд из города Неврокопа. Болгары бежали в ближайший лес. Было холодно, люди копали землянки, жгли костры. На второй день вьюга стихла, пригрело солнце. Опасливо выбирались болгары из землянок и смотрели в сторону села Голиина баня. — Неужели не прекратилась резня? — спросила мать. — Ежели подожгут село, — ответил задумчиво отец, — тогда возврата нет. Так и случилось. На четвертый день над селом взвился густой дым, заполыхало пламя. То горела болгарская часть села Голиина баня. Произошло это зимой 1878 года. — Возврата нет! Женщины и дети в последний раз глядели на дымившуюся Банскую долину, прощались с родным краем. В те морозные, февральские дни со всех концов порабощенной Македонии уходил гонимый народ, а за спиной его дымились горевшие села. Парашкева бережно хранила мешочек под своим кожушком, чтобы не намок порох. Но за весь путь отец ни разу не выстрелил. Он был измучен и задумчив. Куда деться с шестью детишками и женой? Как их прокормить?.. Много беженцев погибло в пути: одни умерли от холода и голода, другие от болезней. Погибших оставляли в лесах, среди глубоких снежных сугробов, без погребения: не было ни времени, ни сил. Живые шли, оплакивая павших и борясь за свою жизнь. Семья красильщика выдержала: осилила холод и вьюги. Правда, дети простудились, но это было ничто в сравнении с тем, что постигло других. Добрались до Джумаи. Прожили здесь зиму, поголодали. А когда приблизилась весна, мать и дети задумались о возвращении. Но отец сказал: — Если и вернемся, то через год вновь придется бежать. Лучше двигаться дальше. И они пошли дальше. Было уже тепло и весело. Вдоль дороги цвели черешни, зеленели луга, жужжали пчелы, над цветами кружились пестрые бабочки. Весна пришла. Беженцы брели от села к селу, останавливались то там, то тут, чтобы передохнуть да отряхнуть пыль с одежды, — и опять в дорогу. С ними шел худой и кроткий осленок, на спине его громоздились хозяйская одежда, мешок с хлебом, а еще выше, на деревянном седле, восседала привязанная за ногу курица. Люди выходили из селения поглядеть на беженцев. Дети, показывая на них пальцами, кричали матерям: — Мама, мама! Цыганы! — Какие они, белые? — шутили матери. — Белые… Крестьяне жалели беженцев, давали им хлеб и бузу, чтобы подкрепили они свои силы. В селе Дикани беглецам насыпали в мешки орехи, яблоки, оделили их кутьей. Парашкеве это понравилось, и она попросила отца остаться здесь. Но тот ответил: — Не думаешь ли ты, что тут всегда будут давать кутью да орехи? Сегодня родительская суббота, поминовение усопших… Беженцы шли все дальше и дальше, пока не добрались до села Ковачевци, что неподалеку от города Радомира. — Здесь остановимся, — сказал отец. Разгрузили осленка на голой поляне, разложили костер и первую ночь спали под открытым небом. Утром отец ушел в село и пропадал там несколько часов, а вернувшись, сказал: — Нашел работу — стану чесальщиком. Буду чесать шерсть и вату. Не останемся голодными… — Поглядел на детей, подумал и добавил: — Надо и вам закатать рукава. Все молчали. Что они могли делать? Наконец одна из дочерей сказала: — Лучше буду голодной ходить, но к чужим не пойду. — А я пойду, — сказала Парашкева, — я не стыжусь никакой работы. И она пошла работать на чужих. Все село знало Парашкеву как работящую девушку. И только хозяин не был ею доволен. Часто ругал, а раз даже выгнал из дому, за то, что пошла на сельские игры без его разрешения. Удивительная девушка Парашкева! Только за-, слышит барабан — бросит метлу и мчится на площадь. И нет ей равных в народных танцах — хоро и рученице. Полюбилась она скромному, серьезному хлопцу. Звали его Димитром. Был он, как и Парашкева, родом из Македонии. Бежал и он оттуда гол как сокол, скитался по разным местам, работал возчиком, корчмарем, потом стал шапочником, делал хорошие меховые шапки. Справили шумную, свадьбу. Народу собралось много, ели и пили досыта. Счастливейшая из всех, новобрачная весело отплясывала хоро и рученицу. — Теперь тебе, Парашкева, пора и успокоиться, — сказал отец. — Нужно уже о муже, а потом и о детях заботиться… А ты, Димитрий, — обратился он к молодому зятю, — люби жену свою! Не женщина это, а золото, настоящая махмудия — золотая монета. Чем больше на нее глядишь, тем красивее кажется… И домом твоим завертит и детей тебе народит и вырастит. Такими словами благословил старый отец молодоженов.
В СОФИИ
18 июня 1882 года в селе Ковачевци у Парашкевы и Димитрия родился сын. Назвали его Георгием. Так и записали в общине: Георгий Димитров. С прибавлением семейства Димитр увидел, что ему своим ремеслом в селе не прокормиться. Надо подаваться в город. Правда, в то время и в маленьком городе было не бог весть Сколько работы, но все же больше, чем в селе. Решено — сделано: семья Димитра переселилась в соседний городок Радомир. По утрам радомирские торговцы и ремесленники открывали двери своих лавок, поливали водой перед входом, подметали, садились по-турецки на скамейку и глядели на улицу: не появится ли где покупатель. Всякого, кто переступал порог, приглашали присесть; если же вошедший оставался надолго, то получал чашечку турецкого кофе. Обычно посетитель выпивал кофе и не покупал ничего: или шапка ему казалась дорогой, или мех тощим. Да и какой народ здесь жил! Покупали шапку и носили всю жизнь, да еще завещали ее детям. В Радомире у Димитра и Парашкевы родилась девочка, назвали ее Магдалиной. Теперь было уже двое детей. Стало ясно, что жизнь уже не будет идти так, как шла до сих пор. — Для меня, Парашкева, — сказал как-то Димитр, — нет хлеба в Радомире. Надо ехать в Софию. Та м дело другое… — Как скажешь, Димитр, — ответила Парашкева. — Если решил ехать, так поедем. Слышала я, что наши беженцы там живут лучше. И они решили переселиться в Софию. Нагрузили тележку багажом, усадили детей и тронулись. Было это в 1886 году. Освобожденная восемь лет назад от турецкого ига София быстро росла и украшалась. Улицы расширились, почистились, замостились, появились керосиновые фонари, по улицам прохаживались хорошо одетые люди. Играла музыка, было шумно и весело. Парашкева глядела и не могла наглядеться. Когда из корчмы слышалась музыка, так и хотелось ей соскочить с телеги и завертеться в огненной рученице… Красивый город! Только бы работу найти… Остановились в хане — постоялом дворе, построенном еще в далекие турецкие времена. Переночевали, отдохнули от долгого пути. Утром Димитр пошел искать работу. Душа Парашкевы изболелась: то и дело поглядывала она на ворота да ворчала на детей. Это не Радомир, где все как на ладони. Тут София… Димитр вернулся под вечер и похвалился, что нанял дом неподалеку от евангелической церкви. Парашкева обрадовалась: целый дом! Взяли вещички и пошли. Но какой же это дом? В нем уже жила куча людей. Тесно, мрачно, душно. В комнату, где им предстояло жить, не было даже отдельного входа, надо было проходить через кухню соседа. Но что поделаешь, пришлось поселиться в этой норе. Димитр только стиснул зубы и стал ждать того времени, когда твердо встанет на ноги и обзаведется собственным домом. Но когда он встанет на ноги? Люди здесь носят модные шляпы, их не интересуют меховые шапки. Димитр начал шить еще кожухи и шубы. Все менялось в молодой столице. Маленькие ремесленные мастерские, существовавшие чуть ли не испокон веков, стали гаснуть, как свечи: в мастерских, которые открывались взамен им, тарахтели моторы, и работали там уже не привычные для всех ремесленники, а новые люди — рабочие. Димитр продолжал с утра до вечера корпеть над иглой. Чтобы спорилась работа, он вызвал из Радомира своего родственника, с которым вместе и повел дело. Худо ли, бедно — хлеб добывался, но одно мучило — нет своего угла. Да и Парашкева постоянно напоминала: — Здесь нельзя дольше жить. Георгий подрастает, скоро в училище пойдет. Нужно о своем жилье подумать… В то время в Софии было много бездомных. Нахлынули они со всех концов Македонии и Фракии, все еще пребывавших в руках турецких поработителей. Трудно было бездомным найти место в старой Софии. Поэтому они стали строить дома за городом, в поле. Димитр также взял участок в Ючбунаре, на краю города, и там вместе с родственником построил среди голого поля небольшой низенький дом. Было это в 1888 году. Здесь, в этом доме, в бедняцком Ючбунаре, потекли годы юного Георгия. |