/Считается — и вполне справедливо, — что отличительной чертой каждого гения является эгоизм. Отчасти это оправданно и объяснимо: талант не может полноценно развиваться, если на его алтарь не брошено абсолютно всё: неустанный труд, отказ от простых человеческих радостей и личного счастья, включая даже благополучие близких людей. И не важно, кто перед нами — художник, композитор, писатель или ученый. Гений всегда должен получить (или принести — самому себе) определенную «порцию» жертв, без которых просто не может состояться. Это общее правило, а оно, как известно, всё же обязано подтверждаться исключениями. Итак, какова же должна быть степень одаренности человека, который, многократно принося в жертву самого себя, всё же смог сохранить свою гениальность, не растратить ее и, вопреки всему, занять в «партере истории» место в первых рядах? Мы говорим «вопреки всему», имея в виду Ференца Листа, не случайно. Жизнь оказалась очень несправедливой к нему. Более того, справедливость в полной мере не восстановлена до сих пор. В детстве и юности он фактически шел на поводу отца, отдав дань блеску светских салонов и вкусив все прелести положения, как бы сегодня сказали, «эстрадной звезды», за что потом расплачивался долгие годы: слава «модного, но пустого виртуоза», словно шлейф, тянулась за ним, мешая многим признать в нем серьезного и глубокого композитора. Будучи наделен пылким темпераментом, он всю жизнь старался обуздать свои страсти, но постоянно проигрывал в этой неравной борьбе. Поняв, что не в силах справиться в одиночку с самим собой, он обратился за помощью к Богу — и оказался непонят даже в этом интимнейшем шаге, обвинен в эпатаже и чужом влиянии. Он так и не обрел семейного счастья, потерял двух горячо любимых детей… Наконец, вплоть до самой смерти он не столько занимался собственным творчеством, сколько бескорыстно отдавал по крупицам все силы многочисленным ученикам и молодым талантам, жаждущим его покровительства; пропагандировал чужие произведения; занимался решением чужих проблем и даже в глазах собственной дочери добровольно занял второе место, уступив первенство ее гениальному супругу Рихарду Вагнеру. Более того, сама его смерть стала лишь «досадной помехой» проходившим в тот момент вагнеровским торжествам и осталась практически не замеченной широкой общественностью… Благородный, великодушный и самоотверженный человек с трагической судьбой! Благодаря ему — иногда исключительно благодаря ему! — многие национальные музыкальные школы получили своих гениев. В общей сложности у Листа был 351 ученик (мы имеем в виду лишь по-настоящему одаренных музыкантов) из Австрии, Венгрии, Польши, Германии, Швейцарии, Италии, Франции, Испании, Португалии, Голландии, Бельгии, Великобритании, Дании, Швеции, Норвегии, Финляндии, России, США, Канады и даже Турции. На себя времени почти не оставалось. И в глубине души он не мог не чувствовать свою недостаточную реализованность как творца и не страдать от этого. Но долг Человека был в нем превыше долга композитора. Это утверждение ни в коем случае не является умалением его музыкального таланта. Произведения, вышедшие из-под его пера, — произведения гения. Можно сказать, что он приносил жертвы не своему творчеству, а музыке в целом. И, пожалуй, одной из самых тяжелых жертв стал для него частичный отказ от родины — физический, но не духовный. Как раз в этом и заключалось трагическое противоречие: находиться вне общеевропейской музыкальной жизни было для Листа невозможно, его талант перерос масштабы маленькой Венгрии. Любя ее всем сердцем, ни на минуту не забывая о своих национальных корнях, он был вынужден в основном обитать во Франции (в первой половине жизни), Италии и Германии — в странах с развитыми вековыми музыкальными традициями; в странах, где тогда наиболее остро разворачивалась борьба за новую музыку и где только и можно было получить «путевку» в большое искусство. Не в этом ли «раздвоении личности», разрыве между страстным желанием жить на родине и необходимостью находиться на передовой «музыкального фронта», кроется главная причина такой отчаянной и самозабвенной помощи Листа в становлении многих национальных музыкальных школ, чтобы больше ни один творец не был вынужден делать мучительный выбор — родина или искусство? И здесь будет уместно решить один из вопросов, относящихся к личности Листа, хотя, на наш взгляд, он не является настолько острым и принципиальным, как часто пытаются представить, изображая Листа либо исключительно космополитом, либо исключительно венгерским патриотом. Итак, каким же именем правильнее называть композитора — Франц или Ференц? Во-первых, мы настаиваем, что этот вопрос чисто переводческий, но никак не идейный, особенно в отношении Листа. Например, во Франции окружающие называли его Франсуа. Согласно этой логике, лишь на территории Венгрии Листа следует называть Ференцем. Во-вторых, принадлежность к той или иной национальности вообще определяется не именем, но сердцем. И для Листа подобного вопроса никогда не существовало. Он был одновременно всеевропейцем по характеру творчества и венгром в душе. Если бы Лист всю жизнь прожил в Венгрии, вопрос о его «именовании» просто не возник бы. Но как раз на родине он проводил значительно меньше времени, чем за ее пределами, при этом ни на минуту не переставал осознавать себя венгром. Однако не является тайной, что он практически не знал венгерского языка. В его семье говорили по-немецки — отсюда и чаще всего используемое самим Листом имя Франц. Со времен юности, проведенной в Париже, он в совершенстве владел французским языком. Кстати, именно на французском написаны все его литературные труды — от статей до таких масштабных работ, как книги «Шопен» или «Цыгане и их музыка в Венгрии»; этот же язык Лист предпочитал использовать в переписке. Кроме того, он неплохо знал английский, а также итальянский, читал в подлиннике стихи Данте, Петрарки и Тассо. Незнание венгерского языка не может быть поставлено Листу в вину. В самой Венгрии венгерский язык был утвержден в качестве государственного лишь в 1843 году, когда Государственное собрание добилось принятия соответствующего закона. Им не всегда владели даже некоторые лидеры тогдашней Венгрии, ставшие впоследствии символами нации. Например, Иштван Сеченьи освоил венгерский лишь во второй половине жизни, хотя в отличие от Листа всю жизнь прожил в Венгрии и принимал самое непосредственное участие в политической жизни страны. Таким образом, незнание венгерского языка в качестве аргумента против «венгерской самоидентификации» Листа приниматься не должно. Отметим, что и Франсуа, и Франц, и Ференц являются лишь национальными производными от одного и того же имени, данного Листу при крещении: Франциск. (Небесный покровитель композитора — святой Франциск из Паолы; Лист праздновал свои именины 2 апреля, в день памяти этого святого. Назвав сына Франциском, Адам Лист отдал дань своему «францисканскому прошлому», о чем будет сказано ниже; кроме того, мальчик был назван и в честь своего крестного отца Франца Замботи.) Из всех вариантов имени Листа самым «интернациональным» является как раз Франц. Не случайно даже в России во время гастролей «мировой знаменитости» на афишах печатали именно «Франц Лист». Авторы большинства биографических работ о Листе, написанных не на венгерском языке, также использовали эту форму имени. Сам он так подписывал свои письма; так называли его большинство родственников и друзей; под этим именем выходили из печати его музыкальные произведения, книги и статьи (если не брать во внимание французские издания 1830–1840-х годов, где на титульном листе стоит имя Франсуа); наконец, именно этот вариант имени начертан на его надгробии. Долгое время мы также склонялись к использованию исключительно имени Франц, считая, что не можем позволить себе быть «более венграми», чем сам Лист; биограф не имеет права возвышаться над своим героем, а должен выступать его зеркалом, по возможности наименее искажающим его образ. Однако в последнее время, ознакомившись с большим количеством архивных материалов, мы изменили точку зрения. С одной стороны, наряду с корреспонденцией, подписанной «Франц Лист», существует, пожалуй, даже большее количество писем, где стоит нейтральная подпись «Ф. Лист». Видимо, таким образом композитор полностью избавил себя от необходимости перевода на язык письма собственного имени. С другой стороны, имя «Ференц», начертанное непосредственно его рукой, также встречается, причем не только в письмах, но и в некоторых подписях под портретными литографиями. Такая подпись стоит под портретом Листа в национальном венгерском костюме работы Йозефа Крихубера (Kriehuber ; 1800–1876), хранящимся в музее-квартире Листа в Будапеште. И этот пример не единичен. Еще в 1838 году в статье «Квартетные утренники» Роберт Шуман отмечает: «Разве мы не видим, как юные таланты возникают в наше время из всех народностей: из России мы узнаём о Глинке, Польша дала нам Шопена, в лице Беннета имеет своего представителя Англия, в лице Берлиоза — Франция, Лист известен как венгр (курсив наш. — М. З.)» . А вот немаловажное свидетельство в пользу осознания самим Листом своей национальной принадлежности. В письме от 18 мая 1845 года, адресованном аббату Ламенне, он пишет: «Ясно, что детей моих ни в коем случае нельзя считать французами. Старшая моя дочь [Бландина] родилась в Женеве. Козима — в Комо, Даниель — в Риме. Все трое носят мою фамилию, и я обладаю полным правом распоряжаться их судьбой, что, разумеется, накладывает на меня столь же большие обязанности. Таким образом, поскольку это мои дети, на них распространяется гражданство отца; хотят они того или нет, они — венгры, и определяющими для них являются венгерские законы». Великий венгерский композитор Бела Барток, серьезно изучавший творческое наследие Листа и всегда подчеркивающий его неразрывную связь с родной страной, в свое время однозначно заявил: «Имеем ли мы право рассматривать Ференца Листа как венгра? Лист сам ответил на этот вопрос, неоднократно декларируя венгерское. И весь мир воздает должное такому человеку, как Ференц Лист, уважая его национальность». Оторванный от родины не по своей воле, Лист мучительно тосковал по Венгрии, любил ее всей душой, старался по мере сил помочь стране в тяжелые для нее дни, очень близко к сердцу принимал ее тяготы. Можно сказать, что, «изменяя» венгерскому языку, он никогда не изменял венгерскому национальному духу. Следовательно, даже если мы и будем иногда называть его Францем, то по большей части в цитатах. В авторском тексте оставляем за собой право именовать венгерского гения Ференцем, подчеркивая тем самым незыблемость его национальных принципов. Гораздо более сложным и болезненным вопросом является восстановление исторической справедливости в отношении места Листа в мировой музыкальной культуре. Можно, конечно, возразить, что сегодня никто не ставит под сомнение его гениальность: по всей Европе стоят памятники ему; его имя носят улицы, площади, музыкальные учебные заведения, не говоря уже о будапештском аэропорте; регулярно проводятся фестивали и конкурсы в его честь; наконец, 2011 год (двухсотлетие со дня рождения и 125-летие со дня смерти композитора) был объявлен ЮНЕСКО годом Листа. Это, безусловно, так. Но… Чтобы детально обосновать наше горестное «но», приведем для начала отрывок из интервью газете «Тагесшпигель» (Der Tagesspiegel) праправнучки Листа Нике Вагнер: «Лист не существовал в моей юности. Хуже того, он существовал только в виде легковесной, подвергающейся насмешкам фигуры, лишенной всяческого интереса, — „аббат", иронично называли его, если уж о Листе заходил разговор. Наряду с „аббатом" имелся также презираемый „пианист-виртуоз", который в определенном смысле относился к тем, кого Зигфрид Вагнер называл „лицемерами от камерной музыки" из сферы салонов, салонных вечеров и камерных концертов, где эти „любители музыки" и обретались. Так, чем-то предосудительным в нашем протестантском семействе считались, с одной стороны, католицизм Франца Листа, с другой — представление о его виртуозности и одиноком эгоистичном блеске». Это не только частное мнение (тем более что на него оказали непосредственное влияние сложные взаимоотношения внутри семейства наследников двух великих имен — Вагнера и Листа; так сказать, борьба за пальму первенства). Это выражение мнения целой плеяды музыкантов и музыкальных критиков — как современников Листа, так и последующих поколений. Пренебрежительное отношение к Листу-композитору началось чуть ли не в самом начале его сочинительской деятельности, а провозвестником его стало авторитетное мнение Роберта Шумана. В статье «Композиции для фортепьяно» (1839) тот отмечал: «Вообще суждения о композиторском таланте Листа настолько расходятся, что рассмотреть его важнейшие проявления на разных стадиях развития будет здесь вполне уместно. Затрудняется это, однако, тем, что в отношении опусного обозначения у Листа царит полная неразбериха, большая часть его произведений никаким номером не обозначена, так что о времени их возникновения можно лишь догадываться. Как бы то ни было, но из всех этих произведений явствует, что перед нами из ряда вон выходящий, многообразно волнуемый и многообразно волнующий дух. В его музыке — вся его личная судьба… Для более продолжительной работы над композицией он, видимо, не нашел покоя, а также, быть может, учителя себе по плечу. Тем усерднее работал он как виртуоз, предпочитая, как все живые натуры, быстро убеждающее красноречие звуков сухой работе на бумаге. Достигнув поразительной высоты как пианист, он как композитор всё же отставал, и отсюда постоянно возникающее несоответствие, которое с очевидностью мстило за себя всюду, вплоть до его последних произведений». Конечно, Шуман мог судить о Листе-композиторе лишь по его ранним произведениям, основную массу которых составляли транскрипции и виртуозные этюды. Первым он отдавал должное, признавая важным раскрытие дотоле неизведанных оркестровых возможностей фортепьяно (Шуман прямо писал, что листовские транскрипции могут быть «смело исполнены наряду с оркестровым оригиналом»). В этюдах же (в частности, в «Бравурных этюдах по каприсам Паганини») он видел лишь то, что Лист «не знает ни удержу, ни меры», и считал, что «достигнутый эффект всё же недостаточно нас вознаграждает за принесенную в жертву красоту». По словам Шумана, в этюдах Листа отсутствует связь «между основным музыкальным содержанием и техническими трудностями». Впоследствии Лист многократно переделывал и редактировал свои произведения — отсюда и отмечаемая Шуманом «опусная неразбериха». В зрелые годы он преодолел стремление к стилистическим излишествам, неприемлемым для Шумана, достигнув мудрой простоты и экономии выразительных средств. Кстати, несмотря на критику в свой адрес, Лист всегда сохранял теплые чувства к оппоненту и не уставал пропагандировать его произведения. В 1847 году В. В. Стасов писал: «Листа привыкли считать исполнителем на фортепьяно и больше ничего… Оба они, Лист и Берлиоз, сами ничего не сочинившие, что бы могло быть считаемо за музыку, являются самыми гениальными провозвестниками будущей музыки… Но так как Лист решительно лишен авторской способности, то всё и остается одним намерением; выполнить он ничего не в состоянии, так что самым примечательным в его пьесах всегда было аранжирование для фортепьяно различных тем». К тому времени Листом еще не были написаны симфонические поэмы, симфонии, фортепьянные концерты, соната h-moll , оратории, легенды и мессы. Но «Альбом путешественника», «12 больших этюдов для фортепьяно», «Венгерские национальные мелодии» и первые «Венгерские рапсодии», «Торжественная кантата к открытию памятника Бетховену», наконец, «Три сонета Петрарки»! Неужели пример уже одних этих произведений не говорит о композиторском таланте? Но этого мало. В Энциклопедическом словаре Ф. Ф. Павленкова, вышедшем в 1910 году (!), написано буквально следующее: «Лист — гениальнейший виртуоз нового времени; как композитор он не отличается особенно большой оригинальностью (курсив наш. — М. З .)». И до сих пор, несмотря на всю сегодняшнюю «общепризнанность» Листа, еще слышны голоса (что особенно удручает — авторитетные и серьезные), утверждающие, что, кроме безоговорочно нового слова в пианизме, «этот первый суперстар» не оставил после себя ничего существенного. Доходили до того, что называли Листа простым эпигоном Вагнера. Кстати, в Байройте (Bayreuth), этом «городе Вагнера», где Лист скончался и похоронен, особенно остро ощущается, что его имя по сравнению с именем его великого зятя находится на втором плане. Помпезность виллы «Ванфрид» с ее потоком паломников резко контрастирует со скромностью практически полупустого музея Листа на соседней Ванфридштрассе (Wahnfriedstraße ), дом 9… Лист оказался непонятым современниками и даже потомками. К концу жизни, несмотря на огромное количество учеников, он чувствовал полное одиночество в своих творческих устремлениях. Он не разочаровался в своих принципах, нет! Он был в состоянии выдержать и завистливую злобу, и несправедливые упреки, и ядовитые насмешки. Но для столь безоговорочно верящего в свою правоту человека духовный вакуум стал настоящей трагедией. Лист утешался верой, что в будущем, «когда его уже не будет среди живых», его идеалы найдут и понимание, и оправдание. Горькое разочарование и духовное одиночество последних лет его жизни никак нельзя рассматривать как проявление мизантропии и отказ от прежних принципов. (К сожалению, существует и такая абсурдная оценка, свидетельствующая лишь о полном непонимании его личности.) Не Лист отвергал общество — общество отвергло Листа. И в первую очередь неприятие обществом листовских идеалов сказалось в непонимании его композиторского наследия. Лишь в XX веке творчество Листа, особенно его поздние произведения, получило заслуженное признание. Но даже это признание далеко не полное и неоднозначное. Больнее всего Листу было именно тогда, когда высмеивали его творческий (в противовес исполнительскому) дар и… патриотизм, который тоже не находил понимания в его окружении, считался рисовкой и своего рода ханжеством. В этом отношении весьма показательны выпады против него Генриха Гейне. Создается впечатление, что всё, что Лист делал после того, как официально перестал быть виртуозом, выворачивалось наизнанку и подвергалось обструкции. Благотворительность и бескорыстная помощь соотечественникам, бесплатные занятия с учениками (он принципиально не брал денег за уроки, за исключением самого начала своей педагогической карьеры — с конца 1820-х годов до второй половины 1830-х, — когда уроки являлись основным, если не единственным средством к существованию не только его самого, но и его матери), принятие духовного сана, смелые новаторские устремления в творчестве… Даже его всегдашние предупредительность, учтивость, доброжелательность и ласковость (пожалуй, он был даже излишне снисходителен, в постоянном стремлении помочь боялся обидеть собеседника, сказав что-то неприятное) объяснялись не чем иным, как… лицемерием! По мнению советского музыковеда Я. И. Мильштейна, «вообще в его манере обращаться с людьми, наряду с естественностью и благородством, было что-то такое, что заставляло многих сомневаться в его искренности. Это „что-то" — умение его дружить с самыми различными по своей направленности людьми, умение сочетать в себе самые противоположные взгляды». Однако почему бы не объяснить эту черту не лицемерием и неискренностью, а широтой и незлобивостью натуры Листа, способного видеть в каждом человеке лишь достойное? Лист никогда не сводил личных счетов, никогда не отвечал на недоброжелательность «коллег по цеху» несправедливыми обвинениями, стараясь быть максимально объективным в оценках чужого творчества вне зависимости от отношения оппонента к его собственным произведениям. Известно, что не только Шуман, но и Шопен, и Брамс высказывались о творчестве Листа весьма критически, а иногда и открыто враждебно, но он продолжал бескорыстно пропагандировать их сочинения, восторженно отзываться о них и даже создавать «памятники нерукотворные» во славу великих современников; одним из которых является его книга о Шопене. В истории искусства трудно отыскать примеры подобных великодушия и объективности. Листу совершенно чужды были мстительность, зависть к чужому успеху, злопамятность (пожалуй, лишь нанесенные в детстве раны — конфликт отца с князем Эстерхази и отказ в принятии в Парижскую консерваторию — так никогда и не зажили). Чувство соперничества он полностью изжил в себе еще во времена общения с Сигизмундом Тальбергом. Временами у Листа проскальзывала лишь своеобразная ревность к чистоте искусства , когда успех, по его мнению, находил явно недостойный объект. Но даже тогда его раздражение выплескивалось лишь в кругу самых близких друзей, чаще всего не становясь достоянием широкой общественности; его статьи и рецензии в подавляющем большинстве хвалебные, а не разоблачительные — он старался не писать о тех, кто ему неприятен. Но почему же проявления человеческих качеств, которые, будь они присущи кому-нибудь другому, вызывали бы восторг и сочувствие, применительно к Листу считались едва ли не порочными? Вывод напрашивается сам собой. Отказавшись от концертной деятельности и пытаясь сосредоточиться на серьезном творчестве, Лист самовольно перестал быть послушной игрушкой в руках публики, перестал являться, по его собственным словам, «ученой собакой Мунито». Публика такого не прощает! Мы вовсе не ставим себе цель доказывать очевидное: Лист — один из величайших композиторов в истории мировой музыки. Здесь остается сказать лишь одно: «Имеющий уши да услышит» (Мф. 11:15; 25:30). Тот же Стасов очень быстро преодолел свою предвзятость в отношении Листа, оценил и его личностные качества, и истинный масштаб его дарования и честно признал, что, «не будь Листа на свете, вся судьба новой музыки была бы другая». Писать о музыке — дело неблагодарное, музыку нужно слушать и понимать. Но к этому пониманию можно подтолкнуть, рассказав о жизненных коллизиях и творческом кредо композитора. И тогда первым шагом к пониманию станет желание музыку почувствовать. От произведений Листа исходит тот благодатный свет, который есть не что иное, как отражение благородной духовной миссии и самой личности «музыкального короля Лира», расточившего свое королевство ради недостойных потомков. В июне 1840 года Лист откликнулся на смерть Никколо Паганини статьей «О Паганини, по поводу его смерти», в которой есть очень характерные строки: «Рассматривать искусство не как удобное средство для достижения эгоистических целей и бесплодной славы, но как симпатическую силу, объединяющую и сплачивающую людей друг с другом; строить свою жизнь в соответствии с тем представлением о высоком звании артиста, которое должно быть идеалом таланта; раскрыть деятелям искусства суть того, что они должны и что могут сделать; покорить общественное мнение благородством и великодушием своей жизни, зажечь и поддерживать в душах столь родственное добру восхищение прекрасным — вот задачи, которые должен поставить перед собой художник, если он чувствует в себе достаточно сил, чтобы завоевать право наследовать Паганини… Пусть же художник откажется с радостным сердцем от суетной эгоистической роли, нашедшей, как мы надеемся, в Паганини своего последнего блестящего представителя; пусть он видит свою цель в себе, а не вне себя; пусть виртуозность будет для него средством, а не целью, и пусть он никогда не забывает, что если noblesse oblige , то в такой же мере и даже больше, чем благородство, génie oblige ».
Считается — и вполне справедливо, — что отличительной чертой каждого гения является эгоизм. Отчасти это оправданно и объяснимо: талант не может полноценно развиваться, если на его алтарь не брошено абсолютно всё: неустанный труд, отказ от простых человеческих радостей и личного счастья, включая даже благополучие близких людей. И не важно, кто перед нами — художник, композитор, писатель или ученый. Гений всегда должен получить (или принести — самому себе) определенную «порцию» жертв, без которых просто не может состояться. Это общее правило, а оно, как известно, всё же обязано подтверждаться исключениями.
