Он был по происхождению из обрусевшей мордвы. Причем как по линии отца, так и по линии матери. Прадеды Шукшина переселились в середине XIX века на Алтай из Самарской губернии. Об истории этого переселения он знал, не случайно его так притягивала Волга, хорошо известны и часто цитируемые шукшинские слова о восхищении и даже зависти к своим далеким предкам, которые двинулись на восток и обрели прекрасную родину с ее редкой поднебесной ясностью. Но вот «мордовский факт» историки установили недавно, и, возможно, Шукшин о нем не ведал, хотя «Мордва» в его рассказах встречается. Так назывался один из сростинских краев, где жили самые отчаянные и сплоченные на селе парни. А что касается народа, который ныне своим великим сыном законно гордится, то стоит вспомнить, что среди знаменитых мордвинов — два русских патриарха: Никон и нынешний патриарх Кирилл, кроме того, мордвином был антагонист Никона протопоп Аввакум, и Шукшин с его очень сложным отношением к Церкви и ее служителям замечательно вписывается в этот пассионарный ряд. …Он родился 25 июля того года, что вошел в историю России как год «великого перелома» — 1929-й, от революции тринадцатый, когда случилась вторая большевистская и начали ломать хребет крестьянской стране. Из крупных русских писателей XX века в тот год родились Фазиль Искандер и Виктор Конецкий, однако если говорить о писателях-деревенщиках, к которым Шукшина впоследствии причисляли и с кем он действительно был духовно близок, то, с одной стороны, он не принадлежал к поколению старшему, военному (хотя военная тема его всегда влекла и он много писал о людях, пришедших с войны), был моложе Астафьева, Носова, Воробьева, Абрамова, Можаева, с другой — опередил Белова, Распутина, Бородина, Крупина, Екимова. То есть оказался фактически посреди двух поколений, двух потоков русского сознания. Ближе всех поколенчески к нему Юрий Павлович Казаков, и при всей разности происхождения, судьбы, творческой манеры письма это хронологическое сближение поразительным образом отразилось в их прозе. Отца Шукшина звали Макаром Леонтьевичем, мать Марией Сергеевной, девичья фамилия ее — Попова. Оба происходили из крепких крестьянских семей, хозяйственных и, как в тех местах говорили, неблудячих. Оба были красивые сильные люди. Он, по воспоминаниям его двоюродной сестры, — высокий, чубастый, стеснительный, говорил тихо, не рявкал, замечательно плясал. Она — веселая, трудолюбивая, словоохотливая, бойкая, голосистая девушка. Когда познакомились, ему было шестнадцать, ей — девятнадцать, но выглядел Макар старше своих лет. Их первенец Василий то ли об этой разнице в возрасте не знал, то ли факт игнорировал. Во всяком случае позднее и в документах, и в воспоминаниях он указывал неточные годы рождения родителей: отца «состаривал», а мать «омолаживал» (да и сама Мария Сергеевна позднее эту легенду поддерживала, когда рассказывала журналисту Виктору Ащеулову о том, что «в восемнадцать лет родила Васю, в двадцать — Наташу», на самом же деле в двадцать и двадцать два года соответственно). Отца Шукшин помнил плохо, но в рабочих записях к роману «Любавины» оставил выразительный портрет этого человека: «Рассказывают, это был огромный мужик, спокойный, красивый… Насчет красоты — трудно сказать. У нас красивыми называют здоровых, круглолицых — "ряшка — во!”. Наверно, он был действительно очень здоровый: его почему-то называли двухсердечным. Фотографии его не осталось — не фотографировали. Он был какой-то странный человек. Я пытаюсь по рассказам восстановить его характер и не могу — очень противоречивый характер. А может, не было еще никакого характера — он был совсем молодой, когда его "взяли” — двадцать два года». В этом же наброске рассказывается о том, как родители поженились: «Мать моя вышла за него "убегом”. Собрала в узелок рубашонки, какие были, платьишки — и айда! Ночью увез, на санях. А потом — ничего: сыграли свадьбу, всё честь по чести. Просто мамины родители хотели немного покуражиться — не отдавали девку». Сохранились и воспоминания очевидцев той деревенской свадьбы. «Помню, как они приехали прощаться к матери, — рассказывала знакомая Марии Сергеевны Анастасия Егоровна Даньшина. — Как они в ноги падали. Прощаться они приехали на телеге… Отец с матерью вышли на улицу, они хлоп им в колени, а мать говорит: "Да ладно, не падайте уж, выбрала — живите”». По-своему вспоминала эту историю тетка Шукшина по отцовской линии Анна Леонтьевна Кибякова: «Как-то пришел Макарка с вечёрок и маме говорит: "Мам, я женюсь”. Мама посмотрела на него. Здоровый вырос, хоть и шестнадцать лет ему. — Ну и женись. А к кому сватов-то засылать? А он как обухом по голове: — К Марии Поповой. И мама в слезы: — Что ты, сынок, возьми другую девку. Вон сколько их в деревне. Макар придавил угол стола кулаком и твердо сказал: — Не разрешите жениться на ней, ни на ком не женюсь. Свадьбу не помню. Дом наш крестовый на Верхних дикарях. Тятя и мама молодым выделили под избу амбар. Из него построили домик. В нем-то Вася и родился…» Причина, по которой родители Макара были не рады его выбору, не вполне ясна, но изначальный разлад между двумя семьями, Шукшиными и Поповыми, которые за полвека до этого, согласно новейшим разысканиям, практически из одной деревни переселились на Алтай, — факт, и этот факт в биографии Василия Макаровича многое определил. «Макар Леонтьевич жил с Марией Сергеевной дружно. Любил Васю и Наташу… С Маней Поповой Макар познакомился в Сростках, хотя они жили в разных концах этого села», — рассказывал дядя Шукшина, родной брат его отца Андрей Леонтьевич Шукшин. А вот — записи Василия Макаровича к «Любавиным»: «А потом жили неважно. Отец был на редкость неразговорчивый. Он мог молчать целыми днями. И неласковый был, не ласкал жену. Другие ласкали, а он нет. Мама плакала. Я, когда подрос и начитался книг, один раз хотел доказать ей, что не в этом же дело — не в ласках. Она рассердилась: — Такой же, наверное, будешь… Не из породы, а в породушку». Поразительно точные слова, также очень многое в характере и судьбе Шукшина объясняющие. Особенно в том, что касалось его отношений с женщинами. «Работать отец умел и любил. По-моему, он только этим и жил — работой. Уезжал на пашню и жил там неделями безвыездно. А когда к нему приезжала мама, он был недоволен. — Макар, вон баба твоя едет, — говорили ему. — Ну и что теперь? — Я ехала к нему, как к доброму, — рассказывала мама. — Все едут, и я еду — жена ведь, не кто-нибудь. А он увидит меня, возьмет топор и пойдет в согру дрова рубить. Разве не обидно? Дура была молодая: надо было уйти от него. И всегда она мне так рассказывала об отце. А я почему-то любил его».
Эта сыновья любовь есть самое главное, самое сокровенное и таинственное в Шукшине. Без нее, вне ее он не может быть понят ни в одной своей строке, ни в одном кадре, ни в одном поступке, хоть и горькая это была любовь — любовь, творимая в воспоминание, в покаяние, в ненависть и жажду мести, ибо отца своего Василий Макарович знал только по рассказам. В тот год, когда Макару Леонтьевичу Шукшину исполнился 21 год, его расстреляли в числе других участников «антиколхозного заговора», раскрытого в Сростках. История эта во многих книгах и особенно в журналистских статьях, посвященных Шукшину, обросла деталями романическими: из ревности кто-то оклеветал его отца, состряпал ложный донос и отомстил Макару за женитьбу на красавице Марье Поповой, и более того, она доносчика знала, но страх за детей вынуждал ее молчать. Знал якобы этого человека и сам Василий Макарович, даже как будто собирался его убить, и мать с трудом сына удержала от мести. Полностью отрицать эту версию невозможно, однако еще в 1990-е годы замечательный алтайский писатель-краевед Владимир Федорович Гришаев опубликовал статью «Сростинское дело», посвященную тому, что случилось в Сростках теперь уже свыше восьмидесяти лет назад, и никаких фактов злой ревности в этих документах нет, но есть другие факты, не менее горькие. В феврале-марте 1933 года в Сростки была направлена опергруппа ОГПУ, которая арестовала главного агронома — двадцатитрехлетнего комсомольца Евгения Денисовича Малявского и объявила его главой крупного антисоветского заговора. Малявский во время следствия назвал имена заговорщиков. Среди них были Макар и его родня: отец (которого спасло от расправы то, что он был в тот момент тяжело болен), братья отца. На первом допросе, еще до ареста, Макар Леонтьевич Шукшин, 1912 года рождения, малограмотный, беспартийный, машинист на молотяге, заявил: «…Я состою в колхозе "Пламя коммунизма” с 1929 года. Из колхоза не выходил. Работал, что заставят. 13 февраля 1933 года был поставлен на молотилку машинистом. Во время моей работы имело место, колос шел в солому. Я остановил машину, запретил пускать барабан для молотьбы. В мякину зерно я не гнал. Возможно, в отсутствие меня кто-нибудь и турнул зерно в мякину, за всех ручаться не могу. Барабан в машине я не ломал…» Но ему не поверили. Свидетельствовал против Макара Леонтьевича председатель сельсовета Баранов, много лет спустя в своих показаниях раскаявшийся, но тогда показавший: «…За время пребывания в колхозе относился вредительски к колхозному имуществу, злоумышленно загребал хлеб в солому и мякину, портил машины и совершал ряд других вредительских действий, направленных на срыв колхозного хозяйства…» Родная сестра Макара Анна Леонтьевна вспоминала, как после допроса брат пришел к ним, заплакал и сказал: «Всё, сестричка, заарестуют меня…» В ночь на 25 марта ОГПУ провело в Сростках спецоперацию, было арестовано несколько десятков человек. Пришли и за Макаром Шукшиным. «Забрали мужа. Выдумали глупость какую-то. Ночью зашли, он выскочил в сенцы, ну а в сенцах на него трое и навалились. Ребята перепугались. Наталья дрожит вся, а Василий губу прикусил аж до крови: мама, куда это батю? А самого как лихоманка бьет…» — вспоминала Мария Сергеевна. Шукшин записывал, очевидно с ее же слов, эту историю так: «А когда взяли отца, она сама же плакала. Всё ждала: отпустят. Не отпустили. Перегнали в Барнаул. Тогда мать и еще одна молодая баба поехали в Барнаул. Ехали в каких-то товарных вагонах, двое суток ехали. (Сейчас за шесть часов доезжают.) Доехали. Пошли в тюрьму. Передачу приняли. — Мне ее надо было сразу уж всю отдать, а я на два раза разделила, думаю: пусть знает, что я еще здесь, все, может, легче будет, — рассказывает мать. — А пришла на другой день — не берут. Нет, говорят, такого. Потом они пошли к какому-то главному начальнику. Сидит, говорит, такой седой, усталый, вроде добрый. Посмотрел в книгу и спрашивает: — Дети есть? — Есть, двое. — Не жди его, устраивай как-нибудь свою жизнь. У него высшая мера наказания. Соврал зачем-то. Отца реабилитировали в 1956 году, посмертно, но в бумажке было сказано, что он умер в 1942 году. В чем обвинили отца, я так и не знаю. Одни говорят: вредительство в колхозе, другие — что будто он подговаривал мужиков поднять восстание против Советской власти. Как бы там ни было, не стало у нас отца». Эти записи были сделаны Шукшиным в 1959 году, когда он еще не знал, что усталый, добрый, седой начальник сказал его матери правду: 21 апреля 1933 года тройка вынесла постановление, согласно которому 72 жителя Сросток и Макар Леонтьевич Шукшин в их числе были приговорены к расстрелу. 28 апреля приговор был приведен в исполнение. Не знал Василий Макарович и того, что на допросах его отец признал свою вину: «Я, Шукшин Макар, решил полностью и чистосердечно признаться. Признаю себя виновным в том, что состоял в контрреволюционной повстанческой организации в колхозе "Пламя коммунизма”. Привлек меня агроном Сростинской МТС Малявский в июне 1932 года, когда я был перевозчиком горючего. Произошло это при следующих обстоятельствах: в поле я сидел в походной тракторной будке, когда ко мне подошел агроном Малявский. Он стал говорить о недостатках продуктов, создавшейся тяжелой жизни и многом другом. Сказал, что виной всему этому — колхозы. Когда жили в индивидуальном хозяйстве, все было хорошо, всего вдоволь. Нужно развалить колхозы, тогда все будет снова хорошо. Видя, что я с ним согласен, Малявский предложил мне вести подрывную работу по развалу колхоза и создать для этой цели контрреволюционную ячейку. Его предложение я принял. Выше я уже говорил, что старший агроном Малявский дал мне на расходы 50 рублей. Позже он выдал мне частями еще 250 рублей. Денег у него я не просил ни разу, он сам выдавал мне их на пашне — отзовет в сторону и даст денег. Это меня ободряло, и я с большим желанием проводил вербовку… Извиняюсь перед всей советской властью за то, что по малограмотности я послушал Малявского. Записано с моих слов верно и мне прочитано. Ходатайств не имею. Об окончании следствия объявлено». Каким образом это признание было выбито, остается только догадываться. Но достаточно хотя бы стилистически сравнить, что говорил Макар Леонтьевич на предварительном допросе и что после ареста в ходе дознания, чтобы понять, где его подлинные слова, а где нет. Малявский, согласно данным сайта «Мемориал», получил пять лет тюрьмы, которые впоследствии заменили более мягким наказанием — запретом проживания в крупных городах в течение пяти лет. Впрочем, по другим данным, его увезли в Новосибирск и дали десять лет. На сайте дата его смерти — 1933 год. Что там было на самом деле, неизвестно… Мать — как рассказывается во всех биографиях — после расстрела мужа поменяла детям фамилию на свою девичью, и до получения паспортов Василий и Наталья числились Поповыми, а ей нужно было этих Поповых растить и поднимать.
Он был по происхождению из обрусевшей мордвы. Причем как по линии отца, так и по линии матери. Прадеды Шукшина переселились в середине XIX века на Алтай из Самарской губернии. Об истории этого переселения он знал, не случайно его так притягивала Волга, хорошо известны и часто цитируемые шукшинские слова о восхищении и даже зависти к своим далеким предкам, которые двинулись на восток и обрели прекрасную родину с ее редкой поднебесной ясностью. Но вот «мордовский факт» историки установили недавно, и, возможно, Шукшин о нем не ведал, хотя «Мордва» в его рассказах встречается. Так назывался один из сростинских краев, где жили самые отчаянные и сплоченные на селе парни. А что касается народа, который ныне своим великим сыном законно гордится, то стоит вспомнить, что среди знаменитых мордвинов — два русских патриарха: Никон и нынешний патриарх Кирилл, кроме того, мордвином был антагонист Никона протопоп Аввакум, и Шукшин с его очень сложным отношением к Церкви и ее служителям замечательно вписывается в этот пассионарный ряд.
