Если вы живете в полуподвале, то у вас есть два преимущества. Во-первых, вы не сможете покончить с собой, выпрыгнув в окно. А во-вторых — и это главное — что бы вы ни начали делать и куда бы ни пошли, вы все равно будете двигаться наверх. Правда, в полуподвальной жизни есть и минус. Он состоит, так сказать, в ограниченном ракурсе, так как из окна видны одни только ноги, которые плетутся мимо вас под дождем. Если, конечно, не светит солнце. Впрочем, когда живешь в подвале, не всегда можешь понять, светит солнце или нет. Мне, наверное, пора представиться. Меня зовут Уолтер Сноу, и вы, скорей всего, про меня никогда не слышали. Это не слишком радует, поскольку я склонен именовать себя писателем-романистом. Несколько лет я работал над проектом с почти трагическим названием: «Великий армянский роман». Я, правда, не армянин, но когда-то у меня была армянская подружка — так что кое-что я об этом знаю. Но должен признаться: к сожалению, за последние годы я не написал ни одного слова, потому что впал в писательский ступор. Или духовный запор. Или… В общем, называйте как хотите, но только на свете нет ничего хуже, чем сидеть, уставившись на чистый лист бумаги, и понимать, что он так же пуст, как твоя жизнь. Но настанет утро, когда я зайду в банк и встречу там Клайд Потс, а немного погодя, она познакомит меня с Фоксом Гаррисом. Даже после всего, что случилось потом, я думаю о них обоих с улыбкой. Как раз сейчас я разглядываю эту улыбку в зеркале у себя в ванной. Выглядит несколько вымученной, может быть, немного смущенной, но это все ничего. Улыбаюсь я, конечно, не так невинно, как мальчик накануне Рождества. Моя улыбка больше похожа на нездоровую, сладенькую и злобненькую улыбку серийного убийцы: не лишена обаяния, но источает опасность. И все-таки это улыбка. А говорят, что если ты улыбаешься, вспоминая людей, которых больше нет, то, значит, ты их действительно любил. Но давайте вернемся в мое прошлое. В то время я не только писал в стол, я был автором опубликованного романа: небольшой странноватой книжки о мальчике, который встречает свое совершеннолетие в хосписе в Нью-Джерси, и книжка эта имела некоторый успех. Называлась она «Взлет и падение чистого недоразумения», и ее публикация погубила достаточно деревьев, чтобы обеспечить меня запасом сигарет «Кэмэл» и жильем в полуподвале на целых семь лет, — совсем не плохо при нынешнем состоянии книжного рынка. День был темный и ненастный, и если вы не живете в Нью-Йорке, то назвали бы его тоскливым. Но если вы ньюйоркец, то вы к таким дням давно привыкли, как и ко многому другому. Единственное яркое пятно у меня в квартире — это тропические рыбки в аквариуме. Раньше они принадлежали Фоксу, а теперь я при них вроде опекуна. Я ничего не знаю про тропических рыб, разве только то, что с их владельцами вечно случаются несчастья. Эти рыбки — не лучшее, что может завести себе романист, страдающий духовным запором. Они отвлекают внимание, когда ты сосредоточенно пялишься на пустую страницу. Они красочные и сумасшедшие — точь-в-точь как Фокс. И с ними, как с Фоксом, никогда не знаешь, что у них на уме, если у них вообще есть ум. Если на этих рыб долго смотреть, они начинают тебя гипнотизировать. А еще они пускают пузыри, и к звуку этих пузырей надо привыкнуть. Привыкаешь — и звук сливается с сиренами, с автомобильными гудками и с криками какого-то наркомана, распевающего псалмы на тротуаре напротив. Я не привязан к этим рыбкам и привязываться не собираюсь, но заботиться о них буду. Иногда по ночам я смотрю, как они плавают там в своем аквариуме, и забываю, что сижу в полуподвальной квартире в Нью-Йорке. Мне начинает казаться, что эти рыбки — частички души Фокса, и мир сразу становится ярче и шире. Я почти рад, что остался жив. Когда я перестаю думать о рыбках, то думаю о том, что Фокс и Клайд были, в общем, правы, навсегда поломав всю мою прежнюю жизнь. А до встречи с ними я почти шесть с половиной лет не пил. Я исправно посещал чудные собрания, которые устраивало местное отделение общества Анонимных алкоголиков. Там я регулярно докладывал всем, кому уже промыли мозги, и всем, кому еще не промыли, что меня зовут Уолтер и что я алкоголик. Жизнь моя стала похожа на серию стоп-кадров: я держу в руках пластиковый стаканчик с поганым кофе, которым там всех поили (причем я никогда не мог решить — чашка наполовину пустая или наполовину полная), уничтожаю бесконечный караван сигаретных пачек «Кэмэл», а передо мной вереницей проходят незнакомые люди, желающие поддержать мое намерение завязать с алкоголем. И каждому я уделяю по три минуты своего мнимого дружелюбия. Разговаривая с одним и тем же человеком больше трех минут, я замечал, что на его лице проступала скука, а в глазах появлялась жалость. И что интересно: как непьющий алкоголик и ничего не пишущий писатель я вызывал гораздо больше сочувствия у мужчин, чем у женщин. Но все это было только до того утра, когда я пошел в банк и встретил там Клайд. Это утро я помню удивительно отчетливо — удивительно, если учесть все, что случилось потом. Было это всего месяцев девять назад, но кажется, что с тех пор прошла не одна жизнь, а целых две. Две жизни, сплетенные, как объятия уже обреченных, но пока еще беззаботных любовников: мучительная, но сладостная жизнь святого и жизнь грешника, наполненная событиями, как чрево беременной женщины наполнено плодом. «Беременная» тут подходящее слово: из ничего, из нашего болтания без дела и пустых разговоров явились на свет три уникальных человеческих существа, троица незаконнорожденных духов, которым больше не суждено встретиться в этом смертном мире. Помню, что в то утро я занимался онанизмом, а может быть, просто стоял у окна с чашкой отличного крепкого кофе — не то, что у алкоголиков — курил сигарету и глядел на проходящие мимо ноги. Ноги спешили в разных направлениях, несомненно по важным делам, куда-то в глубь города, на крышах которого уже складывались в мозаику первые холодные блики солнца. В голове была полная муть — но только до того момента, когда я вышел из своей квартиры на Десятой улице и пошел по Гринвич-Виллиджу по направлению к своему маленькому банку. Он был всего в нескольких кварталах, за площадью Шеридан. Тут надо бы сказать: меня обуревали предчувствия, но на самом деле это неправда, предчувствий не было. Обычное дело: рядовой клиент банка явился проверить свой баланс. Я стоял у одного из столиков, пытаясь согласовать бессмысленные колонки цифр в своей банковской книжке, как вдруг почувствовал напротив некое Присутствие. На столике не было свечей, но вообще-то мне кажется, что им там следовало быть. На голове у нее была пышная масса золотых волос, как у сказочной принцессы. На правой щеке — мушка. А когда она сняла свои шикарные черные очки, у нее оказались глаза подлого ангела. Она взглянула на меня с такой милой наглостью, что я тут же уткнулся в свою банковскую книжку. Я никогда не считал себя робким. Но тут я, видимо, почувствовал, что это одна из тех изумрудных вспышек озарения, которые могут пару раз в жизни выпасть на долю самых больших счастливчиков, и что как раз сейчас такая вспышка происходит в этом долбанном банке. Это не была любовь с первого взгляда. Любовь с первого взгляда случается каждый день и заканчивается обычно плачевно. Это было гораздо более редкое, более возвышенное и более животное по своей сути явление. Прямо напротив меня, подумал я, по причинам, пока неясным, обнаружилась родственная душа. — Вы мне не поможете? — спросила она, наклонившись ко мне с видом заговорщицы через столик, который в этот момент вмещал в себя весь мир. Наши лица вдруг оказались почти рядом. — Вы знаете, я могу сделать все, что угодно, но только не посчитать баланс, — ответил я. — Ничего, мне гения не надо. Буду и тебе рада. Ого! В рифму! — засмеялась она. — Ну да, в рифму, — сказал я нервно. Девушка была явно под легким кайфом, но тем не менее прекрасно владела собой, а заодно и мной. Это могло быть опасно. Меня зовут Уолтер, подумал я, и я — алкоголик. — Меня зовут Уолтер, — сказал я. — А меня Клайд, — сказала она, протягивая руку для пожатия, оказавшегося неожиданно крепким. Она была высокая, тонкая, очень чувственная. Что-то в ней было от стиля «кантри-кул». Я помню, что в тот момент подумал: она не слишком красива. «Симпатичная» — это слово, как мне тогда показалось, вполне ей подходило. Теперь-то я, конечно, понимаю, что она была прекрасна. Но тогда я увидел в ней только родственную душу, которая могла бы изменить мою жизнь. Если только мое существование было жизнью. — Мне надо положить кое-что в сейф, — сказала она, — но у меня нет своей ячейки. А очередь на них тут такая, что дождешься после дождичка в четверг. — Да, в Нью-Йорке такого четверга можно прождать долго. — Вот именно, — сказала она печально. — А вот ты похож на человека, у которого есть свой сейф в банке. Когда я был маленьким, я мечтал о чем угодно — но только не о том, что вырасту и буду выглядеть, как человек, имеющий свой сейф в банке. Мне хотелось стать похожим на Робин Гуда или на Джесси Джеймса — в общем, на одного из тех, кто посвятил свою жизнь чистке чужих сейфов. И даже в самых странных детских мечтах я не собирался стать человеком, которого каждый день кладет на лопатки чистый лист бумаги. Или тем, кто с чашкой кофе в руках выворачивает свою душу перед армией временно завязавших. К сожалению, у меня действительно была ячейка в этом банке. И как вы думаете, что в ней хранилось? Правильно, ничего. Иметь пустую ячейку, промелькнуло у меня в голове, наверное, хуже, чем не иметь ее вообще. — Ну да, у меня есть ячейка, — сказал я. — Йиппии! — отреагировала она, как мне показалось, несколько громко для банковского помещения. — Пошли! — Ну, не так быстро, — сказал я. — Сначала хотелось бы узнать, что мы туда положим. — А, ничего криминального, — ответила Клайд. — Столовое серебро, бабушкино наследство. Бабушка привезла его из России. Она у меня была цыганка и таскала это серебро с собой по всей России, а потом завещала его моей матери, которая живет в Южной Дакоте. А мать отдала мне, потому что боится, что ее бойфренд может упереть эти ложки. — А почему ее бойфренд может упереть ложки? — А потому, что он цыган. — Понимаю. — Ничего ты не понимаешь. И никто ничего не понимает. Я думаю, это главная проблема всего этого долбанного города. — А мне всегда казалось, что тут главная проблема — это найти парковку. — У меня нет машины, — сказала она. — И нет гребаной ячейки в банке. И еще я боюсь, что Фокс сопрет столовое серебро моей бабушки, продаст его и купит наркоту или еще чего-нибудь. — А кто такой Фокс? — Цыганский король. А также мой сосед по квартире. Я могу доверить ему свою жизнь, но только не бабушкино серебро. Ну, так могу я запереть этот хлам в твой сейф или нет? Подумай: я доверяю тебе точно так же, как ты доверяешь мне. И мы сделали все так, как она хотела. Служащий банка отвел нас в хранилище. Мы шествовали за ним, как степенная супружеская пара. Он принес мою ячейку, с помощью своего и моего ключа отпер два замка и почтительно удалился. Клайд достала из своей здоровой сумки сверток. Надо заметить, что в этот момент солнечные очки опять оказались на ней, хотя тогда я и не придал этому значения. Она протянула мне сверток, и я собственными руками послушно положил его в свою маленькую пустую ячейку. — Спасибо! — промурлыкала Клайд в опасной близости от моего правого уха. — Теперь я спокойна за бабушкины ложки. У меня в мозгу что-то шевельнулось, но я не дал мыслям разогнаться. В конце концов, действительно, она доверяла мне в той же степени, что и я ей. Если в ячейке лежит вовсе не бабушкино серебро, то ей все равно придется прибегнуть к моей помощи, чтобы забрать эту вещь обратно, и я тогда обнаружу обман. Если это и мошенничество, то очень странное. Банковский клерк взял свой ключ, взял ячейку и отнес на полагающееся ей место. А мы с девушкой покинули мрачное хранилище и вышли на прохладную солнечную улицу. На обороте квитанции Клайд написала свое имя и телефон. Я дал ей визитку. Надо сказать, что я давненько никому не давал своих визиток и уже забыл, как это делается. Она сунула карточку в сумку, а потом нагнулась и нежно поцеловала меня прямо в губы. — Я тебе скоро позвоню, — пообещала она. Я долго смотрел ей вслед. Потом она исчезла в метро. Надо иногда доверять людям, убеждал я себя. Не надо думать, что весь мир хочет тебя поиметь. Так я думал в то время. Это было, как вы понимаете, до того, как я превратился в коллекционера тропических рыбок. В одного из тех коллекционеров, с которыми всегда случаются несчастья.
Прошло недели две, и в моих дверях показались полицейские. Если уж говорить совсем точно, сначала они не показались в дверях, а постучали в окно моего полуподвала. Кстати, я забыл сказать еще об одном полуподвальном минусе. Если вы живете в полуподвале, то может случиться и такое: вы поднимаете глаза от тостера, в котором пытаетесь подрумянить рогалики, к окну и видите между мусорными баками полицейского. И он колотит в ваше окно своей дубиной. А дубина у него такого размера, что подрасти она совсем немного, и ей можно будет играть в бейсбол. Коп наклоняется, чтобы получше рассмотреть происходящее в квартире. К счастью, он видит только то, что вы возитесь с тостером. А что если бы он заглянул чуть пораньше и увидел, как вы занимаетесь самоудовлетворением или курите траву, или — боже упаси — что-то там пишете? Я увидел, что полицейский, стоящий между мусорными баками, жестикулирует, требуя впустить его в дом. В ту эпоху моей жизни я не был параноиком, скрывать мне было совершенно нечего, так что я нажал на кнопку домофона и пустил копов — их оказалось двое — внутрь. Они потыкались с минутку в подъезде, потом я открыл дверь, и они вломились в квартиру — как раз в тот момент, когда из тостера выскочили два румяных рогалика. Мне это показалось хорошим знаком. Во-первых, впервые за несколько недель мой тостер не сжег все, что в него положили, и не наполнил комнату таким дымом, словно выбрали папу римского. Во-вторых, мне хоть кто-то нанес визит. Полицейские ко мне еще никогда не приходили, и я понятия не имел, что им было надо. Двух копов и одного романиста, пребывающего в писательском ступоре, вполне достаточно, чтобы в маленькой полуподвальной квартире стало не повернуться. Аквариума у меня тогда не было, но все равно места было маловато. Полицейские для начала удостоверились, что я и есть Уолтер Сноу, но к делу переходить не спешили. — Отличная у тебя берлога, — сказал один. Он был тощий, с востроносым личиком топориком, и звали его, как выяснилось, Рот. — Да, в Нью-Йорке не через каждое окно увидишь парашу, — сказал второй. Этот все время хихикал, имел здоровое пузо, и звали его Шелби. — Каждый селится на своем уровне, — заключил Рот. Он-то не хихикал. И вообще, он вовсе не выглядел любителем похихихать. — Итак, чем я могу быть вам полезен, офицеры? — спросил я. — «Чем могу быть полезен, офицеры…» — передразнил меня Шелби. — Отличный парень! — Вопросы будем задавать мы, — отрезал Рот, скривив свой рот с презрением и отвращением одновременно. Я был совсем сбит с толку. Я не мог ни вынуть рогалики из тостера, ни выкинуть копов из квартиры, ни понять, что они тут вообще делают. Я начал чувствовать себя немного Францем Кафкой — но вовремя вспомнил, что у меня писательский ступор. — Чем вы зарабатываете на жизнь, мистер Сноу? — спросил Шелби. Рот тем временем заглянул в мусорное ведро и появился обратно с новой ухмылкой презрения и отвращения. Мусорное ведро у меня, между прочим, было совершенно нормальное, если не считать того, что размером оно с небольшую кладовку. — Я — романист. — Романист? — переспросил Рот, озираясь вокруг с таким видом, словно видел огромную шикарную квартиру. — Ну… — сказал я, — на самом деле я ничего не писал в последние семь лет… Шелби покивал головой с умным видом и спросил: — А отчего бы это, мистер Сноу? — Хотел бы я сам знать, — ответил я с привычным унынием. — Похоже, что я уже не способен ничего написать. — Какая досада, — сказал Рот. — Погубить такой талант, — развил тему Шелби, странно улыбаясь. — Вот и моя тетушка Беатриса мне то же самое всегда говорила, — согласился я. — Она живет в Нью-Йорке? — спросил Шелби. — Нет, — ответил я. — Она умерла. — Какая досада, — сказал Рот. Как я уже говорил, мне редко доводилось общаться с полицией, но все-таки мне показалось, что они допрашивают меня не совсем так, как это обычно делают с законопослушными гражданами, одним из которых я являлся. Я напрягал свои мозги, пытаясь понять, что же им все-таки надо. — Послушайте, офицеры, — сказал я после долгой и напряженной паузы, — не будете ли вы так любезны сообщить, что вам от меня надо? — О, я полагаю, что вы уже знаете ответ на этот вопрос, — сказал Шелби. Он снова хихикнул, но к тому времени я понял, что это была всего лишь глубоко укоренившаяся привычка, что-то вроде нервного тика. На самом деле ситуация его вовсе не забавляла. А меня тем более. — Ну что, никак не догадаться? — поддразнил меня Рот, точь-в-точь, как это делают циничные ведущие в телеиграх. Где-то в самой глубине моего мозга тревожно звякнул колокольчик. Там же, в этой мозговой глубине, возможно находился и длинный роман, который я когда-нибудь напишу. Но в данный момент у меня не было ни романа, ни ответа на вопросы полицейских. Я попытался вспомнить что-нибудь такое из моих последних поступков, что было бы необычным или как-то не соответствовало бы моему характеру. И вдруг меня словно током дернуло. Блефовать я особо никогда не умел, и потому копы сразу заметили мое волнение. — Ага, точно! — кивнул Шелби. — Именно в банке, дурило. — В банке? — переспросил я, хотя уже понял, о чем речь. Банк. Ячейка. Я помогаю Клайд припрятать бабушкино столовое серебро. Мне, конечно, было интересно, что находилось в свертке, но тогда я был или слишком робок, или слишком слаб, или слишком туп, чтобы заставить ее распаковать этот сверток. А теперь два копа зажали меня в углу моей полуподвальной квартиры. Я закурил. Предложил полицейским, но они отказались. Я поднялся на пару ступенек вверх, в кухню, и дрожащей рукой налил себе кофе. Предложил полицейским, но они снова отказались — терпеливо, как два фаталиста, и это еще больше подействовало мне на нервы. — Зачем ты это сделал? — спросил Рот. — Я всего лишь помог девушке, которую зовут Клайд. Что было в свертке, я не знал. Я думал, что это столовое серебро ее бабушки. — Столовое серебро ее бабушки? — переспросил Рот, словно не веря своим ушам. — Девушка по имени Клайд? — спросил Шелби. — А как ее фамилия? — спросил Рот. — Потс. Но я… — Говорили ли вы с ней с тех пор, как… э-э… помогли ей в банке? — спросил Шелби. — Я звонил ей на неделе, но номер, который она мне дала, не обслуживается. — Какая досада, — сказал Рот. Я раздавил сигарету в пепельнице и поднялся наверх, чтобы налить себе еще кофе. Я пытался думать. Что же, черт возьми, произошло? — Послушайте, ребята, — сказал я наконец, — почему бы вам не сказать, что случилось? Кто такая эта Клайд? Что вы нашли в моем сейфе? — Мы-то ничего не нашли, — ответил Шелби. — Зато банк кое-что нашел. И уж это точно было не бабушкино серебро. Сначала им, конечно, пришлось получить ордер из суда. Затем взломать сейф. Клиентом этого банка ты больше никогда не будешь, но, тем не менее, я думаю, что они до тебя еще доберутся. Они могли бы возбудить против тебя дело, но поскольку эта сучка уже проделывала такой же фокус в других банках с такими же лохами, как ты, то они скорее всего отпустят тебя гулять. Кстати, по той же причине мы не будем брать тебя за шиворот по обвинению в противозаконной деятельности. А может, и в преступлении. Можно было бы и в двух преступлениях, если за это взяться как следует… — Другими словами, — сказал Рот, который, видимо, заметил, что я сижу в полном отупении, — из тебя сделали осла, мистер Сноу. Но ты не бери в голову. Каждую минуту в мире рождается очередной придурок, а в Нью-Йорке еще и регулярно случаются демографические взрывы. Бабы вроде этой Клайд едят таких, как ты, каждое утро на завтрак. А к обеду они уже снова голодные. К счастью, лохов кругом полно, и я не думаю, что она решит снова тобой заняться. Но если она позвонит, ты уж дай нам знать, о’кей? — О’кей, — сказали. Копы поднялись и направились к выходу, а я почувствовал себя именно таким идиотом, каким они меня выставили. Даже китайская водяная пытка не заставила бы меня ответить на вопрос, каким же образом Клайд обвела меня вокруг пальца? Я понимал, кто я такой — я лох. Но я не понимал, как и почему я стал лохом. В таких ситуациях даже лохи приходят в ярость. — Да погодите вы! — заорал я им. — Вы что, так и уйдете, не сказав мне, что там банк нашел в моей ячейке? Что? Наркотики? Краденые деньги? — Хуже, — ответил Рот. — Дохлую, вонючую рыбу.
Если вы живете в полуподвале, то у вас есть два преимущества. Во-первых, вы не сможете покончить с собой, выпрыгнув в окно. А во-вторых — и это главное — что бы вы ни начали делать и куда бы ни пошли, вы все равно будете двигаться наверх. Правда, в полуподвальной жизни есть и минус. Он состоит, так сказать, в ограниченном ракурсе, так как из окна видны одни только ноги, которые плетутся мимо вас под дождем. Если, конечно, не светит солнце. Впрочем, когда живешь в подвале, не всегда можешь понять, светит солнце или нет.
