Укрывшись под темно-синей бархатной накидкой с капюшоном, Маргарита молча стояла и слушала унылый звон колоколов. Звук усиливался, отражаясь от сводчатых потолков холодной приемной. Колокол призывал к заутрене обитательниц монастыря Сант-Аполлония. Складки роскошной ткани, окаймленной завитками золотого шитья, облекали женское тело, низвергаясь великолепным кобальтовым водопадом. Плащ скрывал легендарную красоту своей хозяйки. Ее лица почти не было видно. Неподвижно, как каменная статуя, она стояла на неровном сером полу из сланца, в тесной комнате с высоким потолком и белеными стенами, на одной из которых висело большое распятие. Двум пожилым монашкам в легких рясах светло-серого муслина с жесткими белыми воротниками и черных апостольниках были видны только глаза гостьи. Обе сестры бросали на нее любопытные взгляды из-за широкого дубового стола. Глаза Маргариты, темно-карие с золотыми искрами, были способны рассказать многое. Эти глаза взирали на Рим с десятков великих картин и фресок, с портретов, невинных и соблазнительных. И самое скандальное, с лика Мадонны. Таким вот образом несравненный мастер посмел увековечить черты своей любовницы! Она молчала. Слова стали ей не нужны, как только он умер. Осталась лишь великая пустота, которая владела ею даже теперь, когда хорошо одетый юноша пытался ходатайствовать за нее перед двумя монахинями. – Прошу прощения, синьор Романо, но то, о чем вы просите, сейчас невозможно. Мы не можем ее принять. – Но мастер Рафаэль просил об этом еще две недели назад! Я сам привозил сюда его письмо! – Мне очень жаль, но нам напомнили о том, что не в наших правилах принимать в сестринскую общину женщину, снискавшую столь дурную славу, с тем чтобы, как было заявлено в прошении, оказывать ей защиту и покровительство. Во всяком случае, пока она не покается в своем греховном прошлом. – Но мы уже договорились, что она поселится здесь после его смерти! И не прозвучало ни слова о том, что обязательным условием для этого будет публичное покаяние! Аббатиса издала сиплый вздох, затем кашлянула, прикрыв рот рукой в жгутах выпуклых вен, и склонила голову набок, чтобы выслушать замечание соседки. – Возникли возражения против ее присутствия здесь, – произнесла она чуть погодя. – Боже, но кто может возражать против того, о чем было договорено заранее? – Вчера меня навещал кардинал Биббиена. Маргарита не удивилась, услышав это имя. Воспоминания, как маленькие черные птицы, зачертили крыльями перед ее глазами. Итак, пришла пора расплачиваться за грехи. – Вы же понимаете, почему он возражает против этого, – не сдавался Джулио. – Понимаю. Но это ничего не меняет. Кардинал очень состоятельный и могущественный человек. – Благодаря которому синьор Рафаэль тоже не беден. – Да, но, как вы сами только что мудро заметили, синьор Рафаэль уже мертв. И даже она не может навеки скрыться от позора, который они сами на себя навлекли. Пока монахини обменивались непреклонными взглядами, Джулио достал из-под полы темного плаща, расшитого по краю серебряной нитью, черный бархатный кошель с золотыми флоринами. Последние десять лет Джулио провел, удовлетворяя и иногда предугадывая желания и нужды великого художника, и теперь, после его смерти, отдавал ему последние почести с той же преданностью. Широким жестом он бросил кошель на стол между двумя престарелыми монахинями. – Здесь сто золотых флоринов. И если этого окажется недостаточно, я принесу еще. Мастер хотел, чтобы синьорина Луги нашла здесь кров и защиту после того, как он… Молодой человек намеренно не стал произносить неприятного слова, и Маргарита знала: это сделано ради нее. Смуглый Джулио, обладатель нежного лица и мягкой улыбки, был не только верным другом и славным человеком, но и талантливым художником. Теперь его, как некогда Рафаэля, ожидало величие. Эта, казалось бы, приятная мысль, несмотря на всю симпатию, которую Маргарита испытывала к Джулио, вызывала горечь. В свои двадцать шесть Маргарита ощущала себя более дряхлой, чем две престарелые монахини, которые вершили суд над ее жизнью. Да, теперь это была ее жизнь, а тот, кто последние шесть лет оставался единственной любовью и смыслом этой жизни, лежал сейчас в холоде и одиночестве мраморной гробницы. Ему исполнилось всего тридцать семь. Она на мгновение прикрыла глаза, а Джулио тем временем продолжал торговаться. На самом деле ей было безразлично, что теперь станется с ней. Она могла провести остаток своих дней здесь, в монастыре Сант-Аполлония, или вернуться домой, став достопримечательностью семейной пекарни, если, конечно, ее согласятся принять обратно. Нет, так не должно было случиться. Он еще многого не успел, столько картин остались не написанными… Теперь зодчим нового собора Святого Петра изберут кого-то другого, а великий Рафаэль однажды превратится в простую зарубку на древе истории Ватикана. Так будет, если Биббиена добьется своего. – Пятьсот золотых флоринов в пользу монастыря. Встречное предложение аббатисы, высказанное бесцветным голосом, заставило Маргариту вздрогнуть и посмотреть на худощавую старую женщину с сухим желтовато-бледным лицом и темными запавшими глазами. Да, Маргарита будет здесь в безопасности. Но жизнь в этом месте также станет ей наказанием. – Деньги… и кольцо. Маргарита похолодела. Она не ожидала такого удара. Ее рука инстинктивно сжалась в кулак, чтобы защитить драгоценность, украшавшую палец. В оглушительном молчании честные глаза Джулио испрашивали согласия у ошеломленной Маргариты. Он всего лишь исполнял волю учителя. Серо-зеленый взгляд немо молил не противиться. В мыслях ее возникла картина, все еще стоящая на личном мольберте Рафаэля. Только что оконченная, она изображала Маргариту, счастливую, соблазнительно улыбающуюся. У них впереди была целая жизнь. Он написал ее обольстительной, в одном лишь экзотическом тюрбане на блестящих волосах, полоса прозрачно струящегося газа не скрывает обнаженного тела, на руке лента с его именем, Рафаэль Урбинский, знак любви и обладания. Это было провозглашением того, что она всегда принадлежала и будет принадлежать только ему. И еще одним смелым подтверждением служило обручальное кольцо на ее пальце… Пожалуйста, предложи еще денег вместо кольца, хотелось ей крикнуть. Все, что угодно, только не кольцо! Только она, одна из живых, знала, что для нее означает это кольцо. – Триста флоринов и кольцо. Это мое последнее предложение, – сказала аббатиса. Ее лицо по-прежнему оставалось лишенным всякого выражения. Взглянув на нее, Маргарита заметила, как высохшие жилистые пальцы вцепились в край стола наподобие когтей. На левой руке блеснул золотой ободок. Так вот каким будет ее наказание. Символ бессмертной любви между мужчиной и женщиной, бесценное рубиновое кольцо, на ее руке уступит место простой полоске обручального кольца Христовой невесты. Она не могла не заметить в этом иронии. Соглашение наконец было достигнуто, и Маргарита стала всего лишь немой свидетельницей сделки, которая определила все ее будущее. Только после этого она и Джулио тихо вышли из комнаты и остановились возле ворот монастыря. Стены вокруг покрывала роспись, уныло поблекшая фреска. Там, возле каменной арки, выходившей на улицу, они попрощались. Ближайший друг и помощник Рафаэля прижал Маргариту к груди, и она с трудом сдержала слезы. Солнце освещало их огненно-рыжими лучами. Маргарита ощутила привычный ожог слез. Его сила снова напомнила ей о Рафаэле. – Я позабочусь о том, чтобы картина попала в хорошие руки, – прошептал он возле ее щеки. – Это не имеет значения. Теперь уже ничто не имеет значения. – Перестань. Ты все еще молода и красива. – И заклеймена навеки. – Глупости. – Он неуверенно улыбнулся, и Маргарита подумала, что Джулио всегда был искренним человеком. – Побудь здесь какое-то время, пока все не уляжется. Год, может быть, два. А потом ты сможешь начать жизнь сначала. Но Рафаэль навсегда изменил обоих, и в это мгновение возможность разделить скорбь друг с другом стала бальзамом для их сердец. Она всмотрелась в доброе спокойное лицо Джулио. – Что ты с ним сделаешь? – Она спрашивала о своем последнем, таком чувственном, портрете, который написал Рафаэль. Том самом, который хранил все их секреты. Том, который должен был стать ей свадебным подарком. – Когда придет время, я передам его в надежные руки. Только – ради твоего же блага – не таким, каким он был написан. – Он изменил кое-что в портрете, чтобы защитить ее от нападок. Она прекрасно понимала, что им двигало, но тем не менее эти слова отозвались в ее сердце сильнейшей болью. Он опустил глаза и заговорил тише: – Кардинал Биббиена по-прежнему презирает вас обоих за ту роль, которую вы, по его убеждению, сыграли в жизни его племянницы. Я позабочусь о том, чтобы ваши враги смягчились и ты смогла отсюда выйти. Она поцеловала его в щеку. С бесстрастным лицом она потрогала большим пальцем кольцо, которое все еще находилось там, куда его надел сам Рафаэль. – Благодарю тебя, друг мой, но я отсюда уже не выйду. Мы оба это знаем. – Я приду тебя навестить через пару дней, тогда и поговорим. – Не надо. Не приходи, Джулио. – Но учитель хотел бы… Она заставила Джулио замолчать, прижав кончик пальца к его губам, и рубин в кольце блеснул в кроваво-красных лучах римского солнца. – Если ты придешь, нам обоим станет только больнее. Мы снова вспомним о прошлом, которого не вернуть. Он отвернулся от нее и стал смотреть на Пьяцца Сант-Аполлония. Они держались за руки в последний раз. – Он всегда был великим художником, но ты сделала его прекрасным человеком, – тихо произнес Джулио срывающимся голосом. – А ты был ему другом, с которым он делил всю свою жизнь, – ответила Маргарита. – Он доверял тебе. – И я никогда не обману его доверия. – Иди же, пока нас не увидели вместе. Тебя ждет блестящее будущее. – Мне сейчас важна только твоя безопасность. Она горько улыбнулась. – Знаешь, он тебя любил, – тихо проговорила она. – Он бы хотел, чтобы после его смерти ты процветал и благоденствовал. Разве не к этому ты стремился все эти годы? Ты воздашь должное его памяти, если сделаешь это самой важной целью своей жизни. Она обхватила свои плечи руками и смотрела вслед Джулио, пока он не затерялся среди людей, снующих между лавок, повозок и высоких обветшалых зданий на Пьяцца Сант-Аполлония. Маргарита медленно развернулась и снова вошла в ворота монастыря, готовясь отдать последнее, самое дорогое сердцу напоминание о своей громкой, греховной прошлой жизни. У нее больше не было сил вспоминать… или думать, что станется с ее драгоценным рубиновым кольцом и как простая дочь пекаря из Трастевере могла стать обладательницей этой бесценной, редкой вещи.
Часть первая Октябрь 1514 года
День выдался холодным и пасмурным. Маргарита шла по узкой мостовой квартала Трастевере. Мимо нее сновал торговый люд, прохожие и бродячие собаки, катили повозки, запряженные волами, проносились стайки детей. В воздухе витал запах навоза, конского пота, овчины, свежий аромат сохнущего белья, которое шелестело на ветру прямо у нее над головой. Она выскользнула из открытой двери пекарни, неся на руках засыпающего малыша, прежде чем отец попросил ее вытащить из печи дюжину свежих хлебов баччо. Только так она могла урвать пару спокойных минут. На ней была темно-синяя шерстяная накидка и простое платье из зеленого сукна. Ей удалось сбежать в тот момент, когда все посетители их пекарни были обслужены. Летиции будет полезно поработать с отцом, хотя бы для разнообразия. Она подумала об этом с грустной улыбкой. Конечно, пусть уж лучше займет себя чем-то еще кроме постоянных жалоб на жизнь и нехватку свободного времени, что неудивительно при ее плодовитости. Быстро удаляясь от Виа Санта-Доротеа, Маргарита прошла мимо беззубой морщинистой старухи с гирляндой из чесночных головок на шее. Та сидела перед лавкой, в которой были развешаны на окровавленных веревках коровьи головы и поросячьи ножки. Над лавкой виднелись широкие окна за тяжелыми железными решетками. Массивные деревянные двери между лавками были обиты железом. Она радовалась случаю прогуляться даже при нынешней мрачной погоде, радовалась надвигающемуся дождю. Матушка, упокой, Господь, ее душу, частенько говаривала, что дождь смывает предопределенное нам судьбой, позволяя сбыться несбыточному. Маргарите тоже нравилось так думать. Прикрыв нос рукавом, она отпрянула от сточной канавы, отравлявшей воздух зловонием иссиня-черной грязи и конского навоза. Миновала пахучий и многолюдный рыбный рынок, где торговцы выкрикивали цены на дневной улов. Ее окружал целый букет разных запахов и повседневная суета. Недалеко стояли лавки аптекаря и бакалейщика, а за ними – огромное каменное здание, вилла влиятельного банкира Агостино Киджи. Муж ее сестры, Донато, работал у него конюхом. Она прижала к груди Маттео, племянника с ангельским личиком, который обожал ее больше, чем мать, укутала его полами своей накидки и решительно направилась по Виа делла Лунгара к роскошной вилле Киджи. «Нельзя жить без мечты», – говорила ее мать, святая женщина. Эти слова Маргарита помнила с самого детства. Мечты были единственным спасением от повседневной, предопределенной судьбой жизни. Здесь, вдали от Трастевере и пекарни, она могла вообразить себя состоятельной дамой, вроде тех, что неспешно проходили мимо. Здесь она была просто женщиной, направляющейся с ребенком по своим делам. Она была вольна дышать полной грудью и мечтать. Присутствие ребенка избавляло ее от назойливого мужского внимания. Когда она подошла ближе к величественному особняку и перед глазами открылась набережная Тибра с его плавно текущими водами, ее сердце забилось в радостном предвкушении. Так было всегда. Господи! Она почувствовала прилив тепла от ощущения свободы и ускорила шаг, стараясь не ступать в грязные лужи и мусор на дороге. На лице ее расцвела улыбка. Мальчик спал, подол простого платья и накидки шелестел, подметая камни мостовой, а перед ней высилось огромное, украшенное фресками на античные сюжеты палаццо Киджи. Она мечтала всегда об одном и том же – о жизни в этом пышном, изысканном и таинственном, царственно украшенном особняке. О том, чтобы стать частью роскошного существования, протекающего среди изящных пилястров, терракотовых фризов, стен из грубо обтесанного камня цвета густого меда, шелковых нарядов, слуг и угощений на блюдах из тосканского серебра. Когда она набиралась смелости и вспоминала о мечтах своей матери, то всегда прибегала сюда, как сейчас, чтобы хоть одним глазком взглянуть на сказочно прекрасную виллу за внушительными железными воротами. Тогда ей казалось, что она видит перед собой врата рая. Маргарита могла представить себе во всех подробностях ту волшебную жизнь, которую высмеивала ее сестра. Она воображала себя принцессой, живущей в замке наподобие виллы семейства Киджи. Сидя по ночам в одиночестве, причесывая волосы и фантазируя, она окружала себя слугами, застилавшими для нее постель и готовящими украшения и наряды для следующего дня. В ее мечтах обязательно присутствовали шелковые простыни и лепестки роз на них, пуховые перины, роскошные пиры, где гостей обносят камбалой с кедровыми орешками и замечательным этрусским вином, а сласти выставляют на отдельном столике… Посмотрев на Маттео, она перевела взгляд на свои огрубевшие руки. Под маленькими округлыми ногтями скопилась мука. Такие же руки были у ее отца. У Маргариты сразу же опустились плечи. Она снова столкнулась с неумолимой реальностью, которую не могло изменить никакое волшебство. Фантазия постепенно исчезала, прячась в потайной уголок ее сердца, как испуганный ребенок. Именно там Маргарита хранила свои мечты и воспоминания о матери, которая умерла совсем молодой. Она все реже и реже заглядывала туда, потому что у нее все больше времени отнимала починка белья, стряпня и работа в пекарне. Подобные мечты могли принадлежать только ребенку, а она теперь жила жизнью взрослой женщины. И эта жизнь здесь, у древних ворот Сеттимиана, в Трастевере, все громче заявляла на нее свои права. – Эй, ты! Синьора! – Угрожающе низкий голос напугал ее. Обернувшись, она увидела привратника, носившего цвета хозяина – зеленое и золотое. Меч его был обнажен, и суровый взгляд не обещал ничего хорошего. – Проваливай отсюда! Тебе здесь не место! Маргарита тяжело сглотнула, но внезапно после первой волны паники, которую всколыхнул его властный тон, почувствовала непривычную вспышку возмущения. Этот всплеск ее удивил, и она гордо вздернула подбородок. – Вы не можете этого знать, синьор стражник. Страж, разодетый в короткие штаны с буфами, камзол и пышный берет, смерил Маргариту оценивающим взглядом. Потом ехидно засмеялся. – Да нет, могу, синьора, – снисходительно бросил он. – Я сужу по твоей одежде и покорному выражению смазливого молодого личика. Хорошо одетые прохожие одаривали Маргариту изумленными взглядами, кое-кто отпускал замечания шепотком, прикрыв рот рукой, а один зевака даже прыснул. Рассердившись на такое явное пренебрежение, она ответила раньше, чем успела спохватиться: – Ну и что? Разве это не городская улица, где я могу разглядывать что мне вздумается, синьор стражник? – Улица-то городская, а вот дворец, на который ты таращишься, принадлежит богатому человеку. – Я всего лишь стою на улице и никому не мешаю. – Не больше мухи, садящейся на пирожное. – Вы всегда так обходительны? В ответ страж ворот проворчал: – Соразмеряй характер со средствами к существованию, синьора. По тебе с первого взгляда видать, что ты явно не из этого квартала, и нечего тебе тут делать. Еще раз говорю: проваливай! – Вы ничего обо мне не знаете. И сами-то всего лишь слуга своих господ. И кстати, – добавила она, смеясь, – сила полезна только тому, кто соразмеряет ее со своим разумом! – Больше я не скажу ни слова, – прорычал стражник. – Проваливай! Возвращайся в кроличью нору, из которой появилась! За спиной Маргариты кто-то издевательски хихикнул, и она почувствовала, как к щекам приливает кровь от стыда. Эту битву она проиграла, но силу духа, которой обладала Маргарита Луги, было не так легко сломить.
Рафаэль стоял твердо, скрестив руки на груди. На нем был бархатный камзол глубокого алого цвета с пышными золотистыми рукавами. Его лицо в обрамлении волнистых, аккуратно подстриженных волос цвета умбры, доходивших до плеч, выражало крайнее раздражение. Лицо это нельзя было назвать красивым в классическом смысле, но оно поражало своей чувственностью. Высокие скулы, маленький подбородок, глаза словно из прозрачного темно-коричневого стекла. Сквозь не закрытое ставнями высокое окно в мастерскую, обшитую роскошными панелями, студию мастера, лился желтоватый солнечный свет, обтекая фигуру молодой женщины. Она неподвижно сидела на каменном пьедестале перед художником и его подмастерьем ровно посередине комнаты с высокими потолками и тяжелыми балками. – Господь всемилостивейший! – простонал Рафаэль и отвернулся от женщины. Рядом, возле длинного дощатого стола, один из учеников, одетый в рабочую темно-синюю рубаху, подвязанную простой веревкой, растирал краску в деревянном сосуде. Другой связывал кисточки из меха горностая, третий точил карандаши. В мастерской стоял запах красок и льняного масла, слышался немолчный гул беспрестанных трудов. На столах грудились пустые посудины, оловянные кружки, тарелки с объедками, торчали незажженные свечи в лужах оплавившегося воска, оставшихся с предыдущего вечера, – обстановка, окружающая мужчин, которые заняты только работой. Рафаэль кивнул высокому краснолицему здоровяку с приметной седой прядью, подкрепив свой приказ рассеянным взмахом руки. Это значило, что следует заплатить девушке за беспокойство и отправить ее домой. Уже второй раз за неделю Рафаэль отказывал натурщице. Джованни да Удине, помощник, который дольше всех остальных работал с Рафаэлем, позволил себе шумно вздохнуть и закатить глаза под тяжелыми веками. Поиски продолжались. Рафаэль провел рукой по лицу. Он сразу понял, что эта женщина не подходит. Для Джованни, живописца куда более приземленного, чем Рафаэль, все женские лица представляли собой лишь совокупность овалов, кругов и других геометрических фигур. Изучение композиции заставило ученика рассматривать формы как совокупность световых бликов и теней, тонов и полутонов, которые нужно положить или убрать. Хозяин же мастерской, мастер, руководствовался другими критериями. Она, эта девушка, не подходила. Во всяком случае, как воплощение образа Мадонны. В ее глазах не было Божьей искры. Он забыл о девушке сразу же, как от нее отвернулся. Рафаэль Санти опаздывал с выполнением многих заказов, поважнее этого, но даже папа Лев X, само терпение, стал проявлять признаки беспокойства. Рафаэль понимал, что взял слишком много заказов, и сколько бы учеников с ним ни работало, ему все равно самому приходилось завершать все работы. Вторая половина мастерской, выходящая на мрачные зловонные воды Тибра, была забита незаконченными картинами. Фрагменты алтарной росписи, портреты, расписные хоругви и лари делили пропитанное запахом краски пространство с учениками и помощниками в заляпанных краской фартуках. Все они рисовали, растирали краски, что-то передвигали или переносили. В мастерской было полно фрагментов мраморных статуй, восковых голов и рук, деревянных досок, подготовленных под картины. В углу стояло огромное сложное «Успение». Стоя перед огромным гобеленом, изображающим сцену охоты, который свисал с железного стержня, один из учеников мастерски наносил на доску сусальное золото. На другом конце комнаты, ближе к огромному каменному очагу, сидел дряхлый старик с косматой копной седых волос. Он позировал для помощника Рафаэля. Рисовальщик, с изможденным, костлявым лицом, в перепачканной красками рубахе, наносил завершающие штрихи на набросок углем. Рафаэль внимательно оглядел запавшие глаза старика, выступающую нижнюю губу и рельефный нос, угадывая за чертами морщинистого лица решительный характер и усталость от жизни. Он мог придать эти черты Ною, работая над росписью потолка новой станцы – одной из огромных зал Ватиканского дворца, которую он украшал для Его Святейшества. Он подумал, что позже надо будет обязательно поговорить об этом с Джованни. Рядом со стариком у мольберта стоял еще один помощник и наносил на портрет Папы мазки темно-красной краски, чтобы подчеркнуть складки тяжелой мантии. Другой подмастерье подготавливал доску для картины, нанося на нее первый слой грунтовки. В мастерской шла работа сразу над несколькими заказами, находившимися на разных стадиях готовности, но самым главным делом, доминантой, оставалось изображение Мадонны, набросок фигуры которой, без лица, стоял на большом мольберте. То была часть большой алтарной росписи с изображением апостолов. Роспись предназначалась для церкви Святого Сикста (Сан-Систо), и сегодня мастер снова отложил ее исполнение. Когда девушка встала и приняла горсть монет от Джованни, тот снова повернулся к Рафаэлю: – Но что вы будете делать, отвергнув и эту девушку, учитель? Вы обещали кардиналу Биббиене, что закончите роспись к концу месяца, а еще даже натурщицу не нашли! – Значит, нам не остается ничего другого, как продолжать искать ее дальше. Заказ на Сикстинскую Мадонну Рафаэль получил еще четыре года назад, от предыдущего понтифика, Юлия II. Она должна была стать даром бенедиктинцам Пьяченцы, символом добровольного присоединения этого города к Папскому государству. Среди всех заказов, сделанных Рафаэлю преемником Юлия, Львом X, этот был наименее значительным, но с приближением празднований в Пьяченце новый понтифик пожелал приурочить свой подарок к торжественной дате. Ходили слухи, что кардинал Биббиена, личный друг и секретарь нового Папы, использовал задержку в исполнении заказа для того, чтобы лишить Рафаэля милостей Ватикана. Причиной тому послужила обида за племянницу Марию: Рафаэль был с ней помолвлен, но со свадьбой не спешил. Биббиена терял терпение и начинал сердиться, а неоконченная Мадонна дала ему повод подпортить репутацию Рафаэлю. – Господи! – Да Удине не сдержал стона. – Ведь эта девушка идеально подходила для образа. – Тебе, может, она и подошла бы. Если хочешь, используй ее для «Галатеи» во дворце Киджи. Но для Мадонны она, определенно, не годится! – При всем уважении, учитель, разве вы не могли бы написать Мадонну, соединив в ней черты всех этих женщин? Рафаэль повернулся к да Удине. Глаза мастера горели решительностью. Он обладал иным видением жизни, восприимчивым к форме, линии, игре света. Как объяснить, что лицо натурщицы должно будить в нем вдохновение, побуждая воссоздать черты обычной женщины в лике матери Иисуса Христа? Этот образ был ему не безразличен, поскольку постепенно слился в воображении с образом собственной матери, держащей его на руках. Той матери, которую он потерял при трагических обстоятельствах, когда был совсем маленьким. Каждый раз, когда Рафаэль рисовал Мадонну, ему казалось, что он воскрешает свою мать. С годами черты родного лица стерлись из памяти, и облик ее становился все более и более идеальным, неземным. Но это все равно была мать, утрата которой оставила в его сердце неизгладимый след.
Рим, 1520 год
