Как увижу Бога, скажу ему пару слов, уж будьте покойны. Дев Сннг
Кто не умеет смеяться, не достоин назваться сикхом. Сикхская пословица
«Какого черта я не сдал в починку этот треклятый кондиционер?» Эта мысль не давала мне покоя, когда я свернул на шоссе А6. Солнце, по вечернему времени низкое, так жгло мою левую руку, что мне насилу удавалось манипулировать баранкой своего джипа так, чтобы не обжигать пальцев. В какой-то момент я чуть было не поддался соблазну припарковаться на площадке для отдыха, чтобы подождать, пока эта дикая жара хоть немного спадет. Но решиться на это я не мог. Я спешил вернуться в Барбизон как можно скорее. Мне не хватало моего сводного брата и Мадлен, да к тому же, каким бы смехотворным это ни казалось, меня беспокоило, что они там одни. Три недели назад моя приятельница и коллега Друзилла Каро была вынуждена сначала прибегнуть к мольбам, а потом и голос повысить, чтобы заставить меня покинуть родные пенаты и присоединиться к ней в Дельфах, где она затеяла раскопки. «Да отвяжись ты от Этти, Морган, оставь его в покое! Он тобой наверняка уже по горло сыт, ты же торчишь у него за спиной с ранней зари до темной ночи! Дай парню вздохнуть и поскорее приезжай подставить мне плечо. Это пойдет на пользу как тебе, так и ему, можешь мне поверить». Я поддался уговорам и, признаться, хотя работенка изнуряющая, был счастлив вернуться на стезю археологии. Что отнюдь не мешало мне, к немалой досаде брата, названивать домой, по самым скромным подсчетам, раза три в день — так было в первую неделю. — Дела у меня идут лучше некуда, Морган, хотя соседи прошлой ночью вызвали полицию, когда увидели, как я нагишом танцевал в саду. И вот забавная деталь: они там вроде бы труп нашли и топор с моими отпечатками, но я, хоть убей, ровным счетом ничего не помню. Алло! Морган! Ты еще на связи? После этого я стал звонить пореже.
«Замедлить движение! Дорожно-транспортное происшествие! Пробка длиной в пятнадцать километров».
Я изрешетил взглядом мигающий дорожный указатель, как будто он был виновником столкновения, и включил радио. — «…на уровне этого ответвления автострады А6. Машина „скорой помощи" врезалась в туристический автобус. Согласно последним сообщениям, к нашему прискорбию, имеются один тяжело раненный и трое раненных легко. Помощь к ним уже прибыла, и движение на одной полосе восстановлено. Если вы находитесь в этой зоне, притормозите и сохраняйте бдительность. Мы по- прежнему на автостраде А6, на уровне…» Движение настолько замедлилось, что я тормознул и заглушил мотор, остановясь вплотную к «мерседесу», что шел впереди. Водитель машины справа, молодой парень, голый торс которого лоснился от пота, бросил на меня раздраженный взгляд, я же в ответ пожал плечами, что означало покорность судьбе. Он повернул ключ зажигания и тоже заглушил мотор, потом, угрюмо насупившись, закурил сигарету. Я последовал его примеру и полез во внутренний карман рюкзака, лежавшего на пассажирском сиденье. Достал мобильник: — Этти? О, Мадлен! Привет. К обеду? Нет, вряд ли, я в пробке застрял: тут на шоссе столкновение. Что ты говоришь? Когда? Нет, я слушаю только дорожные известия. Вы в этом уверены? Средь бела дня? Недаром я вам сто раз говорил, что пора выбираться из этого ада. И я вас тоже целую. До скорого. Я положил трубку и принялся жать на кнопки радиоприемника, ища новостные каналы нон-стоп. — «…в Брюсселе, где должны обсудить угрозу просачивания в правящие европейские структуры баптистов, членов псевдохристнанской секты, в связи с прошлогодними фактами кровавого захвата заложников в двадцати семи клиниках, производящих аборты. (Краткая рекламная пауза.) Полиции все еще не удается раздобыть дополнительные сведения относительно кражи части коллекции египетских древностей из захоронения Тутанхамона, в том числе его мумии, знаменитой посмертной маски и ряда других примечательных для той эпохи предметов. Похищение совершилось внезапно, в семь часов утра в аэропорту Бурже. Напоминаем, что данная коллекция, предоставленная во временное пользование Каирским музеем, должна была в течение двух месяцев, июня и июля, экспонироваться в Париже, в Лувре. Авторитетные источники не исключают, что это дело рук террористов, и опасаются, как бы столь бесценные реликвии прошлого не стали в этом случае разменной монетой. И действительно, это внезапное похищение совершилось за три дня до процесса над исламистскими террористами, обвиняемыми в подготовке покушения, предотвращенного 2 февраля минувшего года на Лионском вокзале. С нами на прямом проводе из Бурже…» Ошарашенный, я более получаса слушал свидетельства очевидцев, предположения репортеров и специалистов всех мастей, которые, похоже, единодушно опасались, что, если главные экспонаты коллекции безвозвратно исчезнут, на основании этой «культурной катастрофы» может разразиться серьезный дипломатический конфликт. Египетские власти в выражениях, завуалированных более чем прозрачно, обвиняли Францию в том, что достаточная охрана этих ценностей не была обеспечена, проявлена небрежность, приняты не все меры предосторожности, необходимые во избежание несчастных случаев подобного рода. В ответ на это набережная д'Орсе изобличала некомпетентность египетских разведслужб, тыча своим указующим перстом в роковое упущение последних: они же со своей стороны должны были дать исчерпывающие сведения касательно угроз, которыми мелкие фундаменталистские группировки докучали музейным хранителям Каира. Похищена часть коллекции Тутанхамона… Прекраснейшие из сокровищ, найденных в легендарной гробнице… В голове не укладывается! Я хотел было раскурить вторую сигарету, но стоявшая передо мной машина сдвинулась на несколько метров, пришлось трогаться и мне. Я нажал на педаль акселератора. Кокетливый особнячок, где мы обитаем, приютился на краю Барбизона, у самой опушки леса Фонтенбло. Этот дом — подарок брата, которого мне было суждено обрести вновь, получив в придачу такие жуткие треволнения, каких я за всю жизнь не припомню, — некогда принадлежал старинному другу моего отца, со смертельным исходом упавшему с балкона библиотеки. Драма, объяснить которую мудрено, принимая во внимание высоту и прочность балконного ограждения, но в ней не усматривается ничего странного, если учесть, что беднягу как нельзя более энергично побудили избрать кратчайший путь со второго этажа до асфальтовой дорожки. Благополучно въехав в аллею, я не смог удержаться — поднял глаза на импозантный балкон, и по позвоночнику пробежала дрожь. Это скверное ощущение рассеялось лишь тогда, когда я вышел из машины и с облегчением вдохнул свежий аромат деревьев, раскинувших надо мной свои тенистые ветви. Тотчас же двустворчатая входная дверь распахнулась, пропуская нашу экономку, маленькую толстушку с розовым веселым личиком, безукоризненно одетую — цветастая блузка, джинсы с застроченной складкой, и все так отутюжено, что не уступит ладному мундиру какого-нибудь морячка. — Вот и вы наконец! — закричала она, привстав на цыпочки, чтобы запечатлеть на моей щеке жаркий поцелуй. Я вытащил свой чемодан из багажника автомобиля. — Ну, это мне еще повезло. Пробка рассосалась раньше. чем об этом объявили по радио. Что поделывает Этти? Мадлен омрачилась: — Он очень обеспокоен, да признаться, я и сама начинаю тревожиться. — (Я запер багажник и поднял брови.) — Ваш отец вот уже который день не подает о себе вестей. — Когда папа на раскопках, он обо всем забывает, — фыркнул я, приобнимая ее за плечи, чтобы успокоить. — А когда раскопки еще и в Индии, тем паче! Держу пари, что в эти самые минуты, пока мы тут разговариваем, он тратит последние остатки зрения, разглядывая вычурную роспись или разбирая тарабарскую мантру, и хоть бы на секунду про нас вспомнил! — Вы, конечно, правы… — Она открыла дверь и втолкнула меня в прихожую. — Ну, идите же скорее, примите душ, а то вы вот-вот расплавитесь, Морган, бедняжка. Запах древесины, пережившей не одно столетие, источаемый массивной старинной мебелью, и витающий в комнатах явственный аромат пчелиного воска — все как обычно. Я прохожу в холл, выложенный белой и черной плиткой в шахматном порядке, и острые клинки солнечного света, проникающего сквозь расцвеченные всеми цветами радуги витражи окон, испещряют мою кожу и одежду множеством ярких пятнышек. Бросив свой скарб на диван, вешаю каскетку на лавровый венок одной из порфироносных статуй, что несут караул у подножия широкой лестницы, ведущей на второй этаж. Мадлен мрачно косится на меня, и я убираю свой шапокляк, тем самым возвратив самодовольному эфебу его чуть было не попранное достоинство. Чего я только не делал, пытаясь освободить дом Бертрана Лешоссера от всех диковин, что скопились в его стенах, в том числе — от этих женоподобных эфебов! Но тут я натолкнулся на стену сурового неодобрения. Во имя «уважения к мертвым» мой брат и Мадлен, объединившись, ополчились на меня с яростной решимостью. Так что жилище осталось прежним, как будто его былой владелец все еще мерит шагами обветшалые комнаты, дышит этим воздухом антикварной лавки — по крайней мере он, воздух, здесь не менее пыльный, благо сюда вперемешку натаскивали роскошную старинную мебель, дрянные безделушки, резные деревянные изделия тонкой работы и вульгарные, крикливые скульптуры. Особенно плохо смотрелся второй этаж. С тех пор как здесь обосновался Этти, индиец по происхождению, этаж обогатился изображениями двуглавых, многоногих и трехглазых божеств. Не знаю в точности, сколько в Индии насчитывается богов, но больше половины из них поселились у нас. В правом крыле распахнута дверь самой дальней комнаты, оттуда доносится монотонный, хорошо поставленный голос. Стараясь, чтобы паркет под ногами не скрипнул, бесшумно подкрадываюсь и бросаю внутрь нескромный взгляд. Этти, на котором только и одежды, что удобные, сильно потертые джинсы, сидит ко мне спиной, очень прямо, скрестив ноги, перед маленьким алтарем для принесения обетов, на котором установлена статуэтка пляшущего Шивы. Вначале я подумал, что он читает мантры. Но, прислушавшись, быстро смекнул, что мой братец хоть и производит впечатление настоящего праведника, однако в его молитве, произносимой на хинди, нет и тени благочестия. Смысл ее сводился к тому, что он с поистине олимпийским спокойствием угрожал одному из самых могущественных божеств индийского пантеона снова и снова то пропекать его в микроволновке на медленном огне, то трепать в бельевой сушилке. После чего он вывалил содержимое маленькой чаши-дарохранительницы в корзину для бумаг, уведомив Шиву, что тот будет сидеть на голодном пайке до тех пор, пока наш отец не подаст признаков жизни. Надо полагать, только уроженцу Индии доступно постижение таких тонкостей. — Намасте, Морган, — приветствовал он меня с оттенком иронии в голосе. Сие означало «добрый день», но ни в коей мере не объясняло, откуда он, не повернув головы, знает, что кто-то пришел и что это я. Я вздрогнул, он же обратил ко мне свой торс таким движением, как если бы последний не имел ничего общего с его задницей. Йог он или не йог, все равно мне никогда не понять, как моему брату удается так себя перекручивать. — И таким способом ты рассчитываешь расположить его в нашу пользу? По-кошачьи гибким движением Этти вскочил, и я, прижимая его к себе, с облегчением отметил, что мускулатура у братца еще больше окрепла. Отощавший воробей, привезенный мной из Греции, снова стал пышущим здоровьем юношей, тем самым, вместе с которым мы доставляли отцу столько забот, что он преждевременно поседел. Ростом под метр восемьдесят, широкий в плечах и узкий в бедрах, с крепкой, хорошо обрисованной мускулатурой, рельефность которой еще больше подчеркивает каштановый цвет кожи, Этти нисколько не походил на того хилого человечка с выпирающими костями, выпученными глазами и горбатым носом, каким многие все еще склонны воображать индуса. Правильные, мужественные черты его лица, освещенного большими золотистыми, почти желтыми глазами, могли бы привести в восхищение античного скульптора. Он слегка отстранился и ответил мне улыбкой на улыбку. — Папа не выходил с тобой на связь в последние несколько дней? — Нет, но ты же его знаешь. Как за работу возьмется, обо всем забывает. Он вздохнул: — Да, но не сегодня. Не в Ситирэ Паоорнами. Ситирэ Паоорнами… день полнолуния… Не было случая, чтобы папа забыл позвонить Этти по поводу этого религиозного праздника. Никогда. Ни разу. — Разумеется, он позвонит тебе сегодня ночью. — Пытаясь его успокоить, я втайне боролся с тревогой, охватившей теперь и меня. — Или завтра. Может быть, он просто забыл. — Забыл? Морган, он же в Индии. Там не пропустишь праздник полнолуния, это немыслимо, если тебя не заперли в ящик… — Заметив, как меня передернуло, он поясняет: — Да нет же, я не такой ящик в виду имел. Я плюхнулся на его кровать; тревога грызла меня все сильнее. Наш отец уже давно не молод, далеко нет, и у него всю жизнь была злосчастная привычка отправляться на поиски затерянных городов, шастать по каким-то непролазным чащам вдали от всякой цивилизации, а следовательно, и от всех больниц. — А ты пытался сам связаться с ним по мобильнику? — Да я все перепробовал — и телефон, и e-mail. — Если бы возникли проблемы, хоть кто-нибудь из его коллег был бы в курсе. Папа же группу возглавляет, он там не один… «А что, если он застрял в какой-нибудь забытой Богом дыре, где ни электричества, ни телефона? — подумалось мне вдруг. — Это же по тем местам дело обычное, особенно в период муссонов». — Когда он в последний раз звонил, уверял меня, что ему больше не нужно будет покидать Дели. Собирался оставаться в столице до самого отъезда сюда, то есть до будущей недели. И билет забронировал — заказ подтвержден уже неделю назад, я звонил в аэропорт, там сказали. Что делать? Известить посольство? Или подождать еще день-два, может, он объявится? Ведь не сосчитать, сколько раз мы, умирая от беспокойства, ставили на уши половину французского посольства в Дели, а через пару дней нам оттуда сообщали, что профессор Лафет, обнаруженный на самых глухих задворках субконтинента, «весьма недоволен, будучи таким образом потревожен при проведении раскопок величайшего значения». Но вдруг именно на этот раз с ним и впрямь что-то стряслось? — Давай повременим до завтра, — с важным видом предлагает Этти, от которого не укрылась моя стремительно растущая тревога. — Не впервые же в самом деле он оставляет нас без всяких известий. Ты прав, может быть, мне не следует паниковать. Поднимаю на него глаза. Он улыбается как нельзя более успокоительно. Да только я слишком давно и слишком хорошо его знаю. Мой брат не верит ни единому слову из того, что только что сказал. — Ладно, — скрепя сердце соглашаюсь я. — Подождем еще несколько часов, а позвонить успеем и завтра утром. — Дергаю прилипшую к коже майку, она мокра от пота. — Пойду освежусь немного, — сообщаю, надеясь, что фраза прозвучит беззаботно, и, выйдя из комнаты брата, направляюсь к ванной. Раздевшись, запираюсь в душевой кабинке, открываю краны, предоставляя обжигающим струям стекать по моей сгорбленной спине. Приметив висящую на крючке у мыльницы новенькую, с иголочки, волосяную массажную варежку, подкалываю братца, который последовал сюда за мной: — Знаешь, сколько себе кожу ни три, более прикасаемым ты от этого не станешь. Этти, покатившись со смеху, выплескивает мне на голову кружку холодной воды через пластиковую перегородку кабинки. Среди своих он считался далитом, неприкасаемым. Когда мы были мальчишками, я его этим часто дразнил, дело иной раз и до потасовок доходило. Я отодвигаю застекленную раздвижную дверь, и тут же меня хлопает по физиономии нечто вроде мохнатой тряпки цвета бледно-розовой фуксии. — Это что еще за ужас? — Я, кривясь, разглядываю грубую волосатую рогожку, на которой отпечатано изображение младенца со слоновьей головой — бога Ганеши. — Коврик для душа. Тебе не нравится? — Ну, если начистоту… — ворчу я, аккуратно расправляя коврик на выложенном плиткой полу. — Это подарок Мадлен, — роняет брат, пожимая плечами. — Ей надоело смотреть, как мы топчемся по полотенцам, — поясняет он, выходя из ванной. Открываю шкаф, чтобы взять оттуда свою электробритву, и тошнота подступает к горлу при виде большой пластиковой бутылки с отпечатанной типографским способом этикеткой на хинди, с которой зазывно улыбается молодая женщина европейского типа. Обернув полотенце вокруг бедер, хватаю бутылку и, выскочив из ванной, прямиком направляюсь в комнату брата. Не удосужившись даже постучать, вхожу. Он разбирает журналы. — Ты знаешь, что эта дрянь канцерогенна? — Я потрясаю бутылкой. — Я этим не пользовался, — защищается он и, нисколько не смущенный, продолжает свое занятие. Швырнув вещественное доказательство в мусорную корзину, я прислоняюсь к стене и возвожу мученический взор к потолку. В Индии сплошь и рядом можно увидеть рекламу продуктов, призванных выбеливать кожу. Коричневый цвет эпидермы считается уродливым и как бы символизирует нечистоту. Да к тому же неприкасаемых часто зовут черномазыми. Все это связано с понятием, которое мы привыкли именовать кастой, хотя точного эквивалента этому изначально португальскому слову в Индии нет. Понятия, наиболее близкие к нему, — яти и варна, но это не одно и то же, европейцы ошибаются, объединяя их словом «каста». Все сложнее. Яти подразумевает диктуемую происхождением и кармой социально-профессиональную принадлежность, но есть и другое иерархическое деление варна , основанное на понятии ритуальной чистоты, предопределенном кармой; варна насчитывает сотни яти, однако неприкасаемые в эту систему не входят, считаясь недочеловеками. Они, выражаясь по-европейски, вне касты, что отнюдь не мешает им делиться по принципу яти. И подумать, что голова моего братца все еще набита этой чертовщиной! — Пойми же наконец, ваши выдумки насчет яти и варна здесь не в ходу, — вздыхаю я. Его ответный смешок режет мне уши. Терпеливо допытываюсь: — Ну? Случилось что-то, о чем ты мне не рассказал? — Да ничего нового, — бросает он так, будто речь идет о выеденном яйце. — Мадам Шеве все время жалуется на запахи моей стряпни, парикмахер после каждого моего посещения ужасно тщательно протирает свои тазики одеколоном, а на прошлой неделе полиция нагрянула: какой-то субъект, «достойный доверия», им настучал, будто я пакистанец на нелегальном положении. Сам видишь, все идет как нельзя лучше. Стоит ли всему этому удивляться, если наши соседи показывают на меня пальцами из-за моих длинных волос и шрама на лице? С моим ростом метр девяносто два и квадратными плечами викинга они наверняка принимают меня то ли за террориста из ИРА, то ли за беглого наемника из Иностранного легиона. — Потерпи еще несколько месяцев, Этти. Обещаю, что как только ты окончательно поправишься, мы продадим этот чертов дом и вернемся в Париж. Он отпустил мне легкий дружеский удар сбоку в челюсть и возразил: — Ты ведь обожаешь этот дом, Морган. И все здесь к вам очень уважительно относятся, и к папе, и к тебе. А вот я — это и вправду проблема. Возможно, мне придется несколько изменить свои привычки. — Изменить? Ты не должен ничего им доказывать! Ты признанный ученый, один из лучших специалистов в области подводной археологии! Никто из этих кретинов тебе и в подметки не годится! — Но мне не хватает приличного цвета кожи и приличной религии, — заметил он все тем же ровным голосом. — Морган! — послышался голос Мадлен из прихожей. — К телефону! Звонит месье Франсуа Ксавье! Нахмурив брови, Этти обратил на меня вопросительный взгляд. — Бывший коллега из Лувра, — пояснил я. Он отвернулся, смущенный. На пост в музее я тогда согласился только из-за предполагаемой смерти Этти, любое упоминание о том периоде неизменно выбивает его из колеи. Начиная с пятнадцатилетнего возраста мы с ним все делили пополам, и эти полтора года мучительной разлуки, которые он провел в Греции, в закрытой лечебнице — иначе не назовешь, — остаются у нас запретной темой. Табу, как говорится. Выхожу в коридор, направляюсь в библиотеку, с комфортом располагаюсь у письменного стола в большом кресле, обитом коричневой кожей, беру трубку: — Франсуа? Привет, как пожива… Что-что? Какая датировка? Ты о чем? Погоди, успокойся, я ничего не понимаю. Что случилось? Мне слышно, как мой бывший коллега на том конце провода задыхается, словно охваченный ужасом. — Морган… У меня беда. Я… Похищение египетских древностей, — бессвязно бормочет он, — ты об этом слышал? — По радио, больше никак. Я только что из Дельф. Франсуа, что произошло? Долгое молчание. Потом: — Кража имела место почти что на выезде из аэропорта. Нападающие перекрыли дорогу транспортерам, и люди в капюшонах с прорезями для глаз, вооруженные, втащили на грузовик бронированный пикап, охрана была выведена из строя еще раньше, так что им никто не помешал. Не пролилось ни капли крови. Полиция утверждает, что такая операция не могла быть проведена без помощи кого-то из сотрудников музея. Без сообщника. Понимаешь? — Само собой, но какое отношение это имеет к тебе? Допустим, ты хранитель египетских древностей, но это же не значит… — Полицейские меня допрашивали больше пяти часов, Морган, — перебил он, не помня себя. — Они здесь. Они роются повсюду, ищут улики, они… — Тут он понизил голос, да так, что слышимость почти совсем пропала: — А если они обнаружат документы, позволяющие предположить, что я уже принимал участие в незаконной торговле музейными экспонатами? Я остолбенел. — Но в конце концов, ты же никогда… Франсуа… Ты никогда не делал таких вещей, не так ли? — Естественно, нет! — взвился он, нервы у него явно не выдерживали. Но тут же зашептал снова: — Однако вспомни, мне ведь случалось подписывать разрешения на вынос из Лувра экспонатов, а теперь след этого, чего доброго, отыщется. В голове все плыло, я так обалдел, что, хоть тресни, не мог сообразить, к чему он клонит. — Что? Какие разрешения? — (Он, похоже, тщетно пытался успокоиться — я расслышал, как он долго, шумно затянулся своей сигаретой.) — Минуточку… Ты, часом, не… не о мече толкуешь? — Да, Морган. О мече профессора Лешоссера. Том самом, на вынос которого я тебе подписал фальшивое разрешение. В описи он, само собой, не указан. — Тут у меня вырвалось слово из числа тех, что не для печати. — Если они до этого докопаются, я ничего не скажу, ты же знаешь. Даже имени твоего не упомяну, ни за что, но, черт возьми, Морган, я подыхаю от страха! Они собираются допросить бывшего директора. Если верить слухам, месье де Вильнёв тоже числится в черном списке у инспекторов, ведущих расследование. А после увольнения у него есть все причины, чтобы со мной расквитаться. В то время я и вправду не пожелал выступить в его защиту. — О нет… Бред какой-то, — выдохнул я. Вильнёв, бывший директор Лувра, был уволен со своего поста год назад после инспекции, проведенной счетной палатой. Если не считать Ксавье, меня и моего тогдашнего стажера Ганса Петера, этот паршивец был во всем музее единственным, кто знал о существовании пресловутого меча. — Я только хотел тебя предупредить… а еще я подумал, что… В конце концов, твоего отца знает целый свет, верно? И адвокаты, и люди из министерства, так, мне кажется, ты бы мог с ним об этом поговорить. Если бы он меня немного поддержал, хоть пальцем бы шевельнул, я… — Само собой! — перебил я, прежде чем успел вспомнить, что папа не подает о себе вестей. И, опомнившись, заключил с горечью: — Когда узнаем, где он. — О чем ты говоришь? Узнаете, где — кто? Я рассказал ему об исчезновении отца и наших страхах. И почувствовал, что он там, на другом конце провода, буквально раздавлен. — Франсуа, держись, не дрейфь! Я найду способ выручить тебя. — Морган, послушай… Что с ним сталось, с этим мечом? Я не хотел говорить с Франсуа Ксавье об этом деле. Не желал рассказывать ему о скитаниях, связанных с этим мечом, о шантаже, которому подвергся из-за него, о невероятных открытиях, о смертях, ставших следствием всего этого. Но я не мог и заставить его вместо меня расплачиваться за услугу, которую он мне оказал. — У меня его нет, — сказал я просто. — Но я его не продавал, будь покоен. Он… скажем так: он снова обрел хозяина. — Так что же мне делать, Морган? — настаивал он в отчаянии. — Ты прекрасно знаешь, что я никогда не хотел причинить тебе хотя бы малейший вред, но не в тюрьму же мне теперь садиться или, того хуже, быть изгнанным из научной среды, остаться без работы, без средств, без… Он замолчал. Мы оказались в тупике. Необходимо было связаться с Гелиосом, спонсором экспедиции, но я понятия не имел, как это сделать. Разве что через посредничество моей приятельницы Амины? В его офисе она сейчас ведает архивами. А может, через Ганса, которому этот Гелиос пожаловал стипендию на прохождение курса информатики и обучение в одном из самых престижных заведений Германии? — Дай мне сутки сроку, Франсуа. Всего двадцать четыре часа, не больше. Если за это время полиция откопает твое «разрешение на вынос с территории» и я не найду выхода получше, возьму всю ответственность на себя. Представлю смягчающие обстоятельства. Какие именно, пока не придумал, но что-нибудь изобрету непременно. Сегодня суббота. До завтрашнего вечера, идет? Клянусь, что к этому времени я тебя без дальнейших проволочек извещу о положении дел. Мы тебя вытащим, Франсуа. Верь моему слову. Чувствую, что его слегка отпустило. — Стало быть, жду твоего звонка, — говорит он. — Смотри не наделай глупостей. Должен же найтись какой-нибудь способ отвести удар так, чтобы не слишком потрепать наше оперение — хоть твое, хоть мое. — Мы это провернем, все получится, — заключаю я, надеясь, что моя притворная бодрость достаточно убедительна. Вешаю трубку и замираю, обхватив голову руками. Через приоткрытую дверь за мной наблюдает Этти, вид у него озабоченный. «…в настоящее время недоступен. Вы можете оставить сообщение, нажав на кнопку „звездочка" или дождавшись звукового сигнала…» «Бип!» — Папа, это Морган. Черт возьми, куда ты запропастился? Позвони мне как можно скорее! У нас тут… я тебе объясню. Целую. — Опять автоответчик? — Я разворачиваюсь на стуле, Этти подает мне чашку кофе. — Что ты рассчитываешь предпринять? Я имею в виду эту историю с Франсуа Ксавье. — Созвонюсь завтра утром с Аминой и Гансом. Гелиос меня втравил в это скверное дело, так пусть теперь выручает! — взрываюсь я. (Братец скептически покачивает головой, но от комментариев воздерживается, поглощенный своей попыткой до краев наполнить горячей водой бачок над раковиной.) — Думаешь, так сойдет? — Я с сомнением смотрю на грязные чашки и тарелки, которые, громоздясь одна на другую, рискованно смахивают на Вавилонскую башню. Этти уверенно кивает, но еще прежде, чем успеваю дойти до дверей кухни, я слышу грохот бьющейся посуды и брань на хинди. У моего брата руки дырявые, так всегда было. Как обычно говорит папа, он потому и выбрал себе подводную археологию, что при падении предметов вода смягчает удар. Я застаю его на четвереньках собирающим с плиточного пола то, что осталось от погибшей салатницы. — Сколько жертв нам подобает оплакать? — Странное дело, — бормочет он, отмывая уцелевшие чашки, будто и не слышит моей ехидной реплики. Этти большой мастак ускользать от неудобных вопросов. — Никак не могу вспомнить его лицо… — Встретив мой вопросительный взгляд, он поясняет: — Твоего пресловутого Гелиоса. Я прекрасно знаю, что он приходил в больницу, навестил меня там. Это было вечером, очень поздно. Визит я помню, а его фигуру как будто смыло. Ты же знаешь: это не единственное, что я забыл. Я ведь… В моей жизни что-то вроде темного провала. Словно бы кто-то стер с магнитофонной пленки изрядный кусок записи. Тем не менее доктор Ледерман уверяет, что все это здесь. — Он постучал себя по темени пальцем, липким от посудомоечного средства. ---------------------------------------------------------------
"Скачайте
всю книгу в
нужном формате и читайте дальше"
Как увижу Бога, скажу ему пару слов, уж будьте покойны.
