Ганс Эйнсле / Я, Минос, царь Крита
|
| 17.12.2017, 18:42 |
 Я стоял в оконной нише и смотрел на улицу. Мне было всего девять лет. Земля дрожала уже несколько часов, и с востока доносился такой шум, словно приближалось многотысячное вражеское войско и каждый из наступавших бил в барабан или трубил в рог.
Дом стонал и охал. Мне казалось, будто при каждом сотрясении каменных стен балки вздыхают и всхлипывают.
Продолжалась ли ночь или уже наступило утро? Этого я не знал, а мог только догадываться, и с напряжённым любопытством глядел, как надвигаются низкие угрожающие тучи. Они накрывали крыши домов, поля и деревья. Казалось, будто с неба падают белые хлопья, похожие на снег.
Особенно завораживало меня то, что эта ночь, этот мрак прорезался вспышками света, каким-то загадочным пламенем — или это были пожарища? Земля по-прежнему издавала устрашающий, неясный гул. Этот звук наводил на мысль, что она вот-вот треснет. Теперь я видел, как внизу, на улице, рушились дома, стоявшие в низине вдоль склона.
В этот момент в мою комнату ворвалась Гайя:
— Минос, земля трясётся, нужно выбираться наружу! — кричала она, словно обезумев.
Не обнаружив меня в первую минуту, она запричитала, обливаясь слезами. Я любил Гайю, рабыню из Финикии, которая некогда досталась моим родителям в уплату дани в придачу к драгоценным сосудам из золота. Цветом кожи и характером Гайя пошла в своих предков, в числе которых были белокожие хетты и смуглые обитатели Анатолии. Её кожа имела приятный оттенок, делавший её очаровательной. Гайя была мне служанкой, подругой, заступницей и почти матерью. Сейчас она искала меня, охваченная безумным страхом, словно я был её собственным ребёнком.
Я прятался, потому что в храме жалобно звучал колокол. Может быть, там подняли тревогу? Совсем рядом шатался чей-то дом, а за моей спиной с грохотом рухнула и разлетелась на куски на каменном полу колонна с изображением божества, покровительствующего нашему дому.
Наконец Гайя обнаружила меня. Она рванула меня к себе и побежала на улицу.
— Минос! — плакала она от страха. — Наступил конец света. Деревня там, в долине, уже целиком исчезла!
Родителей со мной не было. Они находились в царском дворце в Афинах. Учителя и слуги сидели вместе с Гайей по дворе на корточках, выжидая и едва осмеливаясь шевельнуться. В нескольких метрах от них расположились рабы: одни громко молились, остальные тряслись от страха. Многие держались так скованно, словно малейшее движение их тела могло привести к новому дрожанию земли и грохоту с небес.
События этой ночи были только началом. Всё лето земля не знала покоя. После нескончаемых незначительных колебаний в первый осенний месяц последовали два более сильных толчка, а четырьмя днями позже — три очень мощных; они разрушили не только всё то, что уцелело в мае, но и всё, что успели построить за это время.
Это первое землетрясение принесло бы, вероятно, ещё больше жертв, если бы не прокатилось двумя волнами. Все, кто воспользовались короткими промежутками между толчками и поспешили выскочить наружу, отделались сравнительно легко. А тому, кто находился в опасных районах и угрожающих рухнуть домах, суждено было погибнуть, если он не внял предупреждающим знакам и ничего не предпринял.
За эти месяцы я научился предугадывать, как поведут себя земля и небо, и в этом отношении Гайя тоже проявила себя мудрой наставницей. Она была знатоком природы, и инстинкт, который нередко представлялся мне загадочным, помогал ей предвидеть многие опасности. Будучи рабыней, она не имела права указывать мне, но как-то она попросила меня не входить в дом. Сама же направилась прямиком к дверям, хотя ей было страшно. Мы все видели это. Она бесстрашно повиновалась велению своего сердца. Спустя некоторое время она вернулась: даже несмотря на смуглый цвет её кожи, было заметно, как она бледна.
— Теперь ты снова можешь отправиться в свою комнату, Минос, — тихо сказала Гайя, и по её глазам я заметил, что она ещё не вполне оправилась от испуга.
— Что это было? — полюбопытствовал я.
Может быть, мои родители запретили ей рассказывать мне об опасностях, которые подстерегают нас в жизни, и наказывали скрывать правду? Она отделалась общими фразами и перевела разговор на другую тему. Спустя несколько часов я узнал от одного из рабов, что на мусорной куче в саду обнаружили очень большую ядовитую змею с размозжённой головой.
Предчувствовала ли Гайя появление этой змеи? Может быть, она прыгнула ей на голову обеими ногами и таким образом убила её?
Всем было известно, что Гайя боится змей, пауков, мышей и крыс. Почему же она преодолевала страх, когда сталкивалась при мне с какой-нибудь из этих тварей?
Рабы рассказывали, что частенько поднимали Гайю на смех, потому что она убегала от самого маленького паучка и вообще была крайне пуглива. Почему же она никогда не подавала виду, что ей страшно, когда мы обнаруживали в моей комнате паука или мышь, которая выскакивала из-под моей кровати?
Она часто называла меня царевичем. Когда же была не в силах справиться со своими чувствами, называла Миносом. Правда, мой отец был повелителем Афин, мой дядя — царём Микен, а второй дядя — царём Тиринфа, но я оставался мальчишкой со всеми присущими этому возрасту слабостями и дурными привычками.
Мне было приятно, когда холодными ночами Гайя согревала меня своим телом. Почему я не благодарил её за это? Разве царевичу не подобало воздавать должное за услугу, означавшую нечто большее, нежели изъявление преданности?
Может быть, доброта была недостойна меня, может быть, мягкость была проявлением слабости, а симпатия — началом подчинения?
Неужели я унаследовал суровость своего отца, который лишь кивал, когда какой-нибудь посол или торговец складывал у подножия его трона подарки, что пришлись ему по вкусу? Неужели в дальнейшем и я стану всего лишь благосклонно наклонять голову, когда Гайя сделает мне добро?
Я не терпел, когда мне возражали, и нередко сердился и упрямился. Мне казалось, что пора доказывать, что когда-нибудь я стану царём и мне должны повиноваться уже сегодня.
Однажды я схватился за лезвие меча и убедился, что об него можно очень сильно пораниться; чтобы понять, что и для меня, сына царя, существуют определённые границы, потребовалось, чтобы меня укусила рассвирепевшая собака. Я находился в том самом возрасте, когда делают именно то, что по каким-то причинам запрещено или нежелательно.
Частенько я набивал себе шишки, пугая учителей, воспитывавших меня с шестилетнего возраста, а также слуг и рабов, так что они всё больше окружали меня незримой оборонительной стеной, опасаясь наказания со стороны моих родителей. Я собственными руками соорудил для себя тюрьму, но, к сожалению, понял это слишком поздно.
И вновь наступила ночь, когда задрожала земля и заполыхал огонь. Мы сидели во дворе и ждали. Некоторые рабыни плакали; двое слуг, съёжившись, сидели передо мной на корточках: они боялись, что с неба вот-вот посыплются камни. Впрочем, один из моих учителей, Патрикл, сидел выпрямившись, словно с ним ничего не могло случиться. Другой — и я невольно улыбнулся этому контрасту — лежал на земле, царапая её ногтями, словно пытаясь вырыть для себя спасительное углубление.
Из своего дома вышел виноторговец Кельмис. Было жарко. Его жена, нянчившая маленького ребёнка, попросила мужа принести молока. Вернувшись через несколько минут, он застал своё жилище в развалинах: жена и ребёнок погребены под балками и щебнем. Соседка Кельмиса, пожилая женщина, у которой жил сын с женой и четырьмя детьми, отправилась в сад. Ей было любопытно узнать, отчего так гремит небо, почему так темно и так колеблется земля под ногами. Она увидела обрушивающиеся дома, увидела, как трясёт квартал, где она жила. Женщина собралась вернуться домой, чтобы предупредить семью. Внезапно она услышала поблизости мощный треск, а спустя несколько мгновений все её домочадцы очутились посреди поля. Какая-то сила швырнула их в воздух, и они, описав большую дугу, упали на землю, чудом оставшись невредимыми.
Следующую ночь мы опять провели под открытым небом. Мрак вновь и вновь прорезали огненно-красные молнии. Они развеселили меня. Когда при виде особенно яркой вспышки я принялся смеяться, Пандион, один из моих учителей, впервые за всю мою жизнь упрекнул меня на глазах у всех. Он сказал, что мне следовало бы молиться богам, а не кощунствовать.
С детской наивностью и в то же время с почти безжалостной трезвостью я установил, что после молнии, которая действует подобно какому-то демоническому знаку, ночь становится намного темнее.
Несколько дней мы прожили спокойно. На некоторых улицах зияли широкие и глубокие трещины. Мосты были разрушены. От рабов я слышал, что в окрестностях повреждено больше пятидесяти деревень, а около тридцати — полностью разрушено. Какой-то город близ Афин — воспитатель, которого мы все величали «философом», назвал его «окаменевшим гимном Богу» — целиком превратился в развалины.
Шли месяцы. Земля не раз принималась дрожать, а небо — сотрясаться от грохота. Гайя по-прежнему заботилась обо мне, словно мать. Когда землетрясение становилось очень сильным, она увлекала меня на улицу, мы сооружали где-нибудь ложе из одеял и шкур, и нередко она закрывала меня своим телом. В такие часы я догадывался, что может дать мужчине любовь женщины. Правда, мне уже исполнилось десять лет, но я всё ещё оставался ребёнком. Гайя дарила мне такую нежность, что я чувствовал себя счастливым, одновременно испытывая и замешательство, однако с радостью принимал её любовь.
В любую секунду, когда грозила опасность, руки и ноги Гайи, её бёдра, её губы и щёки давали мне такую защиту, что этот наш союз наложил на меня свой отпечаток и сформировал меня.
Я с удивлением убедился, что старые слуги и рабы прекрасно проявляли себя. Именно они добровольно выносили раненых и погибших из разрушенных и грозящих рухнуть домов.
— Посейдон спас нас, — с благодарностью и верой заявила Гайя как-то утром, хотя все мы знали, что она молится другим богам. Моего бога она похвалила только в угоду мне.
Какой же стоял месяц — сентябрь или октябрь? Я ещё не знал этого, однако видел, как жители разрушенных домов сооружали временные жилища, убогие хижины. Поздняя осень принесла с собой ужасную непогоду, ливни и град, а несколько раз налетали даже снежные бури. Деревни с их плохими дорогами утопали в грязи. Затем начались оползни и уничтожили немало домов.
Отец прислал работников, чтобы вернуть к жизни нашу деревню, служившую ему летней резиденцией. Одни были благодарны уже за одно то, что рабы уберут балки и щебень, чтобы соорудить из этих материалов новые жилища; другие хотели, чтобы помощники в первую очередь вытащили домашний алтарь, амфоры из винного подвала, украшения, ящики с одеждой или даже только детские игрушки. Я смеялся наивности многих людей, и эта их глупость послужила мне хорошим уроком.
К весне нашу деревню удалось кое-как восстановить, и тут опять начались мощные подземные толчки. К счастью, на этот раз жертв было немного, потому что большинство жителей при первых признаках беды поспешили выскочить наружу.
На Аттику ещё несколько лет обрушивались землетрясения, бури, огонь и пепел. Потом наступила та ночь, которую предрёк мне Прокас, старый критянин, о нём шла молва, будто он умеет предсказывать. Именно он на мой вопрос, наступит ли теперь конец света, отрицательно покачал головой.
— Нет, царевич, — ответил он тихо, — это боги моря разрушают остров. Его часто называют Каллисто — «Очень красивый». Долго ли ему ещё оставаться красивым? Ему грозит гибель, и это должно послужить очищением. Мне не ведома степень греха, я знаю только, что боги уже не один год предупреждают обитателей этого острова. Но обратят ли там внимание на их предостережения?
Он помолчал, а потом продолжал задумчиво:
— Ваш Посейдон хочет добра. Он — бог моря, чтобы помочь людям, он сотворил лошадь. Ваш Зевс — сами мы почитаем Загрея — повелитель небес и земли, он — отец всех богов. Так что Посейдон действует с остальными морскими божествами по его поручению. Гибель Каллисто должна послужить нам всем предостережением...
— А как погибнет этот остров? — спросил я, глядя в его задумчивые глаза.
— В земле повсюду горит огонь. Если ваш Зевс взовет к нему, он вырвется наружу и погубит всё живое. На Каллисто его призывают многие боги.
Я высокомерно улыбнулся:
— Ты стареешь, Прокас, и увлекаешься сказками.
Он рассеянно кивнул, но после недолгого молчания ответил:
— Разве это выдумка, что земля так часто трясётся, а небеса разговаривают с нами?
Я не нашёлся, что ответить.
— Заметь, царевич, боги знают все, они распоряжаются жизнью и смертью. Может быть, Каллисто взорвётся, весь остров разлетится на части и погрузится в море. Но возможно, боги лишь предостерегают жителей острова и оставят в море его обломки, и тогда потомки будут знать, что некогда здесь существовала процветающая страна, но боги разгневались и наказали её. Ведь мы ничто, царевич, и только одни боги распоряжаются нашим бытием и небытием.
Поскольку я был сыном царя, то повсюду имел доступ, никто не осмеливался отказать мне, если я даже ночной порой — часто от скуки, ибо целыми днями спал и не испытывал усталости — входил в дома. Я многое видел и слышал, но многого и не понимал.
Я никогда не задумывался о том, имел ли я право вторгаться в чужие жилища, открывать шкафы и сундуки. Мне слишком часто внушали, что всё принадлежит моему отцу, царю; разве я, его старший сын, не являюсь его представителем?
Когда солнце село за горы, я снова отправился на поиски. Что, собственно говоря, я стремился найти?
Где-то всхлипывала женщина, а чей-то низкий голос примирительно ворчал в ответ. В одной каморке о чём-то молилась девушка, и, войдя, я увидел, что она лежит под одеялом рядом с какой-то пожилой женщиной. В другом помещении без окон, напоминающем подвал, на полу бранились совершенно нагие дети. Они вели себя так, словно были уже взрослыми.
В свою комнату я возвращался совершенно безмятежный. Было ли тут дело в Гайе?
Гайя?
Чем старше я становился, тем больше она занимала мои мысли. Я мало что знал о ней. Некогда она попала сюда из Библа рабыней; когда она начала опекать меня, то сама была ещё почти ребёнком.
Я подолгу задумывался над тем, когда же она попала ко мне: когда уже была собственностью моего отца?
В моей голове сменялись картины, которые приводили меня в замешательство. Были ли то мечты, фантазии или правда? Разве вначале отец не отдал её управляющему имением, которое очень ценил и использовал в качестве летней резиденции для нашей семьи? Разве не ходили слухи, будто однажды Гайя влепила управляющему пощёчину и швырнула ему в голову драгоценную вазу? Рассказывали, что однажды летним днём она выскочила из комнаты управляющего голой и угрожала убить любого, кто до неё дотронется.
Что она имела в виду под словом «дотронется»? Разве я то и дело не дотрагивался до неё?
Мне нравилась её кожа. Когда я проводил по ней кончиками пальцев, то сразу же начинал ощущать необычайную нежность и уже через несколько минут замечал, как блестели глаза Гайи.
Гайя во многом сформировала меня, воспитала своей женственностью, покорностью и самоотверженностью. Хотя за несколько лет у меня побывали самые разные учителя, общение с Гайей было совершенно иным.
Что за таинственная сила тянула нас друг к другу? То ли это были её губы, часто целовавшие меня? Или тайна заключалась в её руках, которые ласкали и защищали меня? Или это был всего лишь запах её тела — масло, которым она умащивала кожу?
Меня снова и снова мучили вопросы, на которые я редко находил ответы. Я был царевичем и, по крайней мере, здесь, в имении, представлял своего отца. Ему принадлежало всё: страна, люди, дома. Корабли и поместья. И в первую очередь, разумеется, все рабы.
Разве я не имел права, нередко спрашивал я себя, домогаться рабыни, которая мне нравилась, и увлекать её в свою комнату? Разве она под страхом наказания не должна была беспрекословно повиноваться мне и быть готовой на всё?
Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что рабыня должна была подчиняться мне, что я даже имел право убить её, если бы она воспротивилась моей воле.
Вскоре я обнаружил, что у одной девушки мне нравится лицо. А у другой — цвет кожи или волосы. У одной мне нравились ноги, у другой — манера двигать руками. Некоторое время я был влюблён в дочь одного чиновника только потому, что у неё был приятный голос и мне нравилось, как она держится.
Это была ночь, какие бывают часто. В моей комнате стояла такая тягостная жара, что Гайя распахнула все окна и двери, чтобы устроить сквозняк. Но мне, несмотря на это, не удавалось заснуть, и я вышел наружу, в темноту. До моего слуха донеслись любовные крики, вздохи и нежные слова.
Каким-то образом я очутился в комнате, где кружком сидели несколько мужчин и поочерёдно прикладывались к небольшой амфоре.
Они тут же угостили меня вином. Оно оказалось крепким, очень сладким и быстро ударило мне в голову. С каждым глотком я всё больше приходил в восторг.
Разве мне не говорили, что я, царевич, не должен допускать фамильярности и мне ни при каких обстоятельствах не следует становиться на короткую ногу со слугами и рабами?
Не это ли мешало мне быть чистосердечным с Гайей? Пожалуй, были моменты, когда я был готов покрывать поцелуями её глаза и губы, однако я испытывал какую-то робость, какую-то застенчивость, которую никак не мог преодолеть.
А сейчас я сидел среди мужчин, которых никогда прежде не видел, и был в чём-то похож на них.
У одного был искалеченный нос, словно ему когда-то перебили носовой хрящ. Другой, с лицом шакала, казался очень тощим. Рядом со мной сидел человек с одутловатым лицом. При каждом слове щёки у него тряслись. Почему он сразу пришёлся мне по душе, хотя обычно я не признаю толстяков? Напротив был человек с нечестными глазами. Даже по его рукам было видно, что он — лжец и обманщик, и всё в нём — сплошное притворство. Я улыбнулся ему.
Вино оказалось чудесным, оно давало неведомое мне прежде ощущение счастья. Всё представлялось простым и легко разрешимым. Землетрясение и бури, крики умирающих и стоны раненых были всего лишь далёким сном, и чем чаще я прикладывался к амфоре, тем светлее и прекраснее становилась жизнь.
Откуда-то издалека доносился голос, повествующий о встрече с женщиной. Я различал слова, описывающие груди и ноги. Совсем близко мне почудилось лицо Гайи. Разве каждая частица её тела не источала любовь и страсть?
— Страсть? — спросил я.
— Это всего лишь похоть, — осклабился лжец.
Я ему не поверил.
— Любовь — это теплота, это счастье и искренняя дружба, — возразил я.
— Ты когда-нибудь видел, — спросил мой сосед, — быка, который, полный теплоты и счастья, — передразнил он меня, — влезает на корову? Всё это чепуха, — закончил он.
— Она мне нравится и добра ко мне, — защищал я Гайю.
— Тогда спи с ней. Может быть, она уже много месяцев ждёт этого. Так есть и так будет всегда...
— Мы — люди, мы должны быть выше этого, наши помыслы должны быть благороднее.
— Вздор, — пьяно буркнул другой и протянул мне амфору. — Женщины только и думают, что о постели, так уж они устроены. Ты ещё ребёнок, многого не знаешь, но все мы подчиняемся законам природы.
— Я хочу любить! — с пафосом воскликнул я.
— И, — снова бросил этот человек, — залезть на самку. Так диктует природа, будь ты хоть жеребец, хоть бык, хоть человек.
— Должно же существовать нечто большее! Когда она прижимает меня к себе, обхватывает меня руками и ногами...
— Тогда ты должен дать ей то, что ей нужно, — промолвил кто-то.
Я пил и всё больше погружался в какой-то призрачный мир. Я вновь и вновь хватался за амфору, словно в ней было моё спасение, пил, и разговоры мужчин снова становились близки мне.
— Почти два года я провёл в Микенах, — сказал лжец.
— Там правит мой дядя, — вставил я с гордостью.
Никто не обратил на мои слова ни малейшего внимания.
— Пей, малыш, — напомнил лжец. — Ты, конечно, ещё веришь, что маленьких детей находят в капусте, что они, словно цветы, растут на лугах.
Он насторожился и испытующе взглянул на меня. По-видимому, он меня ни во что не ставил, поэтому не интересовался, кто я, а лишь заметил, что я ещё вряд ли знаю жизнь.
— У тебя уже есть подружка? — спросил тот, кто сидел рядом со мной.
Я кивнул — ведь Гайя и в самом деле была моей подружкой.
— Сколько раз ты уже успел с ней переспать? — добродушно поинтересовался он.
— Я пока не могу... — ответил я помедлив.
— В твоём возрасте я не упускал ни одной, что подворачивалась мне под руку, — ответил он почти по-братски.
— Тогда они лишаются своей чести, — пробормотал я самому себе.
— Ничего-то ты ещё не знаешь. Любая женщина хочет, чтобы её соблазнили. Если тебе это удастся, она будет любить тебя, будь ты хоть кривой, хоть горбатый. Всё прочее тогда не имеет для неё никакого значения.
— Пей! — сказал один из мужчин и протянул мне амфору.
Со мной происходили странные, почти загадочные вещи: чем больше я пил, тем быстрее кружились вокруг меня в танце обнажённые девушки, тянули мне свои губы и руки, предлагая своё тело так, словно были готовы на самые безрассудные поступки.
Я попытался встать, потому что земля начала ходить ходуном — я понимал, что Гайя будет теперь разыскивать меня, — зашатался и так, покачиваясь на нетвёрдых ногах и ощущая во всём теле бесконечную лёгкость, вышел в ночь.
Добравшись до своей комнаты, я разделся и улёгся спать. Я чувствовал такую усталость, словно таскал неподъёмные тяжести.
Спустя несколько секунд возле меня очутилась Гайя.
Неужели именно я раздел её?
Её тело дышало восхитительной прохладой, в то время как сам я горел. Я увлёк Гайю в свою постель — снилось мне всё это или происходило на самом деле? — прижал к себе, ощущая всем телом. Правда или нет, что я искал её губы и прижимал голову к её великолепным грудям?
Ночь была полна фантасмагорий и безумных видений. Наконец я услышал вдалеке грохот и гул, которые постепенно сменились жалобными стонами. Я беспокойно заметался, но потом снова впился в плечи и бёдра Гайи, целуя и лаская её, наслаждаясь блаженством, которое она мне дарила. Неужели это был сон?
Я очнулся оттого, что дом стонал и кряхтел. Затем заскрипела крыша, задрожала земля, и я услышал, как совсем рядом трещит дерево.
Неожиданно раздался грохот. Я почувствовал, что Гайя закрыла меня своим телом. И вдруг вскрикнула и захрипела.
Я обвил её руками, стремясь доказать, как сильно я её люблю, но тут раздался приближающийся шум возбуждённых человеческих голосов. Рядом, с ужасом глядя на меня, стояли Прокас и какой-то пожилой раб.
— Минос? — донёсся от окна чей-то голос.
Лишь теперь я почувствовал лежавшее поперёк меня сведённое судорогой тело Гайи.
Лампа озарила окружавшую меня тьму. Я увидел, что стена моей комнаты превратилась в груду развалин, крыша рухнула и одна балка раздробила спину Гайи.
В эту ночь в имении погибло семь человек, все они были погребены под рухнувшими стенами.
Наступила ночь. Во дворе, перед алтарём, на котором мы приносили жертву своим богам, лежало семь трупов. И среди них — Гайя.
У меня полились слёзы, но Прокас резко одёрнул:
— Афинянин никогда не плачет!
Во время траурной церемонии я не видел никого, кроме Гайи. Я гордился ею: её лицо выражало радость и сознание исполненного долга. Я знал, что Гайя была преданна мне до последней капли крови и бесконечно любила меня.
Почему ей воздают особые почести? Может быть, в благодарность за то, что ценой собственной жизни она спасла меня, сына царя?
Но как мог отблагодарить её я?
Служители отца привели жертвенное животное. Как и положено, бык был совершенно белым. Женщины уже успели вычистить и украсить животное, его рога были увиты гирляндами из цветов и покрыты позолотой.
Предварительную жертву принёс управляющий: вокруг алтаря обнесли воду и ячмень. Затем всю воду использовали, смачивая в ней руки и кропя вокруг, а зёрна ячменя рассеяли по ветру.
Пока быка готовили к закланию, зазвучали флейты. Стратос срезал с животного со лба шерсть и бросил в священный огонь. Затем раб одним ударом оглушил быка. Когда он рухнул наземь, его опять подняли на ноги и перерезали артерию, собрали льющуюся кровь в чашу и вылили её на алтарь.
Выпотрошив животное, с него содрали кожу. Кусок хвоста, предназначенный в жертву богам, как и обложенные жиром кости, сожгли на ступенях алтаря. Раздалось пение, и женщины подняли ритуальный плач, а мужчины продолжали повторять священные слова.
За поминальной трапезой ели не только жареное мясо быка, но и фрукты и мёд, ячмень и пирожки, запивая молоком, вином или маслом. Рабы принялись курить горящими листьями лавра, а управляющий под конец празднества зажёг фимиам.
Пока все сидели и пили, я находился в другом мире, я принадлежал Гайе, целовал и ласкал её так, словно стремился многое наверстать.
Целыми днями я был словно больной, мало ел, всё время был погружен в свои мысли. Учителям, которые окружали меня с шестилетнего возраста, приходилось нелегко; когда они о чём-нибудь рассказывали, пытались объяснить мне значение цифр и знаков — я их не видел и не слышал.
Теперь я почти каждый вечер наведывался в тот дом, где собирались мужчины, игравшие в кости и потягивавшие из маленькой амфоры крепкое вино.
— Так ты и в самом деле Минос, старший сын царя? — недоверчиво спросил один из присутствующих.
— Забудь об этом, — отмахнулся я, — я, как и все вы, — человек, и я страдаю.------------------------------------ |
| Категория: Книги
|
|
|
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация |
Вход ] |
