Зима в том году стояла лютая. Недаром в народе месяц декабрь называют — студень. Снег едва прикрыл замерзшую почву, и она огромными плешинами проступала в бору. Сильные морозы изукрасили её многочисленными трещинами, и земля, бесстыдно раскинув напоказ своё неприкрытое тело, с нетерпением ожидала снежного покрова, который укутает её в мягкое снежное одеяло. Ветер между тем становился всё сильнее и яростнее: заковал, словно колодника, и быструю глубокую речушку. Она замедлила своё стремительное течение у деревни, где по весне широко разливалась, подступая прямо к плетням огородов. Ждали в деревне снег с той неистовостью, с какой пахарь молит в жару о благодатном ливне: ведь он зерно напоит, стало быть, и хлеб уродится. А снега всё не было, задержался где-то, родимый. Укрыл бы он белым пухом землю потеплее, сберёг семена, брошенные щедрой рукой в землю по осени. Дошли наконец до Господа людские мольбы, и снег повалил мягкими хлопьями ранним утром в Варварин день. Он сразу приодел в белое поле, лес, реку; и одинокая сосна, что стояла на самом краю опушки, походила на невесту, надевшую фату. Уже навалилась темень, а снег всё падал. Он казался праздничным, лежал нетронутым и непорочным в своей белизне. Быть ему таким до следующего утра, а уже потом его растопчут идущие по воду бабы и спешащие за дровами в лес мужики. Примнут его бесшабашные ребятишки. А из окон иной раз выглянет довольное лицо хозяина: снег-то всегда к добру — весной землицу водой насытит, а она уже потом не обидит христианина. Рассвет наступал незаметно: поначалу ночь таинственно скрывала крепко слаженные избы, словно прятала беглеца, а потом очертания домов проступили отчётливее — так бывает, когда от кострища поднимается ядовитая жёлтая дымка. И вот уже из тёмного плена освободился лес, замерзшая река, а в версте от деревеньки на дороге появилась горстка всадников. — Государь, ты плащ бы накинул. Снег-то какой валит, — заботливо подсказал Василию воевода Плещеев. — Пока доберёмся, вымокнешь совсем. Снег ложился на реку, словно хотел уберечь прозрачную замерзшую гладь от дурного глаза, и там, где она широко разливалась, напоминала ровное поле. Вот туда и ехал князь, сокращая себе путь до Кремля. Сбоку оставалась деревенька, избы которой курились белым дымом, и он стлался над землёй петляющей полосой. Следом за Василием, шаг в шаг, поспешала дюжина всадников. Князь не ответил. Молчал, словно обет дал. Губы его сжались — видно, дума одолела крепкая, и сейчас Василий напоминал деда — Дмитрия Донского: то же движение губ, тот же упрямый подбородок и молчун точно такой же. Бывало, Дмитрий Иванович за всю дорогу и слова не обронит, а ежели скажет, то будто самоцветами одарит. Боярин подметил, что Василий Васильевич за минувший год подрос и окреп. Стукнуло князю едва шестнадцать, а уже шесть лет, как стал великим московским князем. Рано повзрослел Василий, ему бы ещё в лесу с девицами хороводы водить, через кострища лихо сигать, а он вот соколиную охоту выбрал. По-княжески! Сокольник ехал подле князя, такой же молоденький, как и сам Василий, вертел из стороны в сторону головой. На руке сокольника, вцепившись когтями в кожаную перчатку, сидел ястреб. На маленькой хищной головке — красный клобучок, надетый на самые глаза, потому птица и напоминала праведного монаха. Ястреб не дремал, иногда он слегка приподнимал крылья, показывая свою готовность воспарить под облака, чтобы потом камнем упасть на землю и рвать мягкую горячую плоть своей жертвы. Кони усердно топтали снежный ковёр, и белые слипшиеся комья весело разлетались по сторонам из-под копыт. Князь московский, видно обременённый излишней опекой боярина, поддал в бока жеребцу шпорами, и тот вынес его на крутой берег реки. Вдруг из-под ивы, печально склонившейся над рекой, выскочил русак. С него ещё не успела слезть старая шерсть, и сейчас он выделялся на снегу серым упругим комком. — Заяц! — совсем по-ребячьи вскричал князь Василий, и боярин поверил, что князю всего лишь шестнадцать лет. Вот даже восторг удержать не может, заорал, как посадский мальчишка: — Пускай скорее! Пускай ястреба! Сокольник тотчас снял клобучок с головы птицы, но ястреб, видно до конца ещё не осознавший своего освобождения, медлил. А когда рука нетерпеливо дрогнула, подбрасывая его вверх, ястреб понял, что он свободен. И воспарил. Русак, зарываясь лапами в рыхлый снег, суетливо петлял по реке. Ястреб взмыл высоко, словно примеривался, по силам ли добыча, — только чёрная точка виднелась на светлом небе. И когда заяц уже поверил в спасение, с высоты на него упал ястреб. Птица яростно разрывала крючковатым клювом плоть, а тонкий писк жертвы ещё более сердил ястреба. И когда клюв разодрал гортань, окрасив снег в алый цвет, заяц успокоился, смиренно уставившись открытым глазом в своего обидчика. Ястреб же всё терзал свою жертву, проникая всё глубже внутрь хищным клювом. Великий князь попридержал коня — ястребиный пир заворожил, и только сокольник, помня о государевой службе, поддал жеребцу шпорами и вырвался вперёд. — Ну, шальное! — Он умело ухватил ястреба под крылья. — Полакомился — и будет! Ястреб, спрятанный под клобучок, долго не мог успокоиться, торжественно и рассерженно клекотал, он ещё не забыл про солоноватую кровь. Сокольник поднял со снега растерзанное тельце и упрятал его в котомку. Снежинки, падая на неровные, ещё не остывшие пятна крови, сразу таяли. Всадники проехали деревней к лесу, а там ордынская дорога прямёхонько вела в Кремль. Василий ехал не спеша, только иной раз подгонял жеребца, когда взбирался на кручи, но никто не осмелился обогнать князя. Немногочисленная дружина держалась позади. — Боярин, ничего не слышишь? — попридержал вдруг князь поводья, и конь послушно застыл, фыркая. Боярин привстал на стременах, прислушался, пытаясь разобрать, что же такое заинтересовало князя, но вокруг было тихо. Только ветер, как непоседа, играл бахромой попоны. — Воронье беснуется, может, зверь какой рядом? Князь свернул с дороги и повёл жеребца полем, где у куста можжевельника горланила чернокрылая братия. Птицы кружились над чахлым кустом, именно так язычники исполняют танец вокруг огня, взывая к великой милости окаменевшего бога. Вороны то разом поднимались в воздух, то вдруг летели вниз, громко галдя, а потом, чем-то встревоженные, разлетались по сторонам. Они беспорядочно кружились, собираясь в стаю, но куст можжевельника, словно заколдованный, не хотел отпускать от себя воронье. — Ба! — вымолвил боярин. — Видать, здесь зверь павший. Из-под снега тёмными пятнами проглядывала свалявшаяся шерсть, и, только подъехав совсем близко, всадники поняли, что это лежит мёртвый человек. Воронье продолжало кружиться, недовольно каркало и совсем не желало смириться с тем, что с находкой придётся расстаться. Князь Василий спешился и долго смотрел на убитого. Шапка с отрока слетела, грудь расхристана. Молод! По всему видать — ровесники. Не бывать ему в княжеской дружине, а суждено покоиться в убогой яме. Бояре помалкивали, молчал и князь и, насмотревшись на смерть, повелел: — Пусть откопают и похоронят. До Китай-города ехали молчком. Скверно было. И только когда стали появляться деревянные хоромины купцов, от сердца малость отлегло. Боярин Плещеев, ехавший подле князя, проронил: — А одежда-то на убиенном богатенькая! Видать, из Купцовых чад. Быть может, до Москвы шёл, да на татей набрёл, вот они живота его и лишили. Это могло быть правдой — в этот год разбойников под Москвой развелось много. Они выходили из леса поздней ночью и грабили купцов, остановившихся в посадах. Василий трижды за последние два месяца наказывал воеводам изловить их в лесах. Да разве за душегубами поспеешь! Рать в лес идёт, а они в это время по деревням отсиживаются. — Может быть... — только и ответил великий князь. — Мне кажется, здесь не обошлось без колдовства, — осмелился подать голос сокольник. — Убиенный в чародейском травнике лежал. Бесы его сюда заманили! Народ сказывает, что колдуны в полночь траву рвать идут в чистое поле. Потом из неё зелье варят. — Какая же корысть в том зелье? — засомневался боярин. — Как зельем колдун опоит, так всю силушку у того витязя и вытянет, а потом чертям служить заставит, — продолжал сокольник, ободрённый тем, что сам князь его слушает. — А сам он, по всему, чернокнижник. — Отроку-то лет шестнадцать будет! — возразил боярин. — Какой же из него чернокнижник? — Вот из таких молоденьких чернокнижники и бывают, а когда седой волос пробьётся, тогда настоящим колдуном станет! — горячо настаивал на своём сокольник. — У нас в селе такой жил. Чёрные книжки колдуны прячут и никому не показывают. А кто их увидал да прочёл, тому черти служить будут. Являются ночью и работы требуют. Видать, этот отрок поначалу им лёгкую работу давал — скот потравить, чуму на честной народ напустить. Черти со всем этим легко справляются и ещё злодейства хотят. А чего им ещё дать, отрок не знал, вот они его и придушили. — Сокольник перекрестился. — Чертям-то потруднее работу давать нужно: косы из песка плести, горы рассыпать, каменья в воду обращать, — заговорил он снова, и походило, что сам он знается с бесами и каждую ночь заставляет хвостатых перетаскивать горы с одного места на другое и выжимать из глыб ручьи. Кони вышли на дорогу и застучали копытами по мёрзлой земле. Ударил колокол, и по серебряному звучанию великий князь понял, что к обедне звала звонница Успенского собора. — Так, стало быть, думаешь, что он чернокнижник? — переспросил великий князь. — Как есть чернокнижник, — затараторил Прошка, польщённый тем, что сам Василий обратился к нему с вопросом. — Чего ему тогда в чистое поле идти да к чародейскому травнику? Прошка Пришелец был знатный сокольник: и ястреба обучит с руки слетать, и птицу бить; силки на зайца умеет расставить; но более всего занимали великого князя его рассказы, которые знал он без счета. И коротал Василий Васильевич времечко, слушая его нескончаемые истории. Отец у Прошки был пришелец. Сказывали старики, что притопал он ещё мальцом босым откуда-то из Ливонии. Был он дворовым у Василия Дмитриевича и потешал князя рассказами о чужой, неведомой жизни, которая казалась в городе Москве чудной и непонятной. Женился, нажил мальцов с полдюжины и умер стариком, но так навсегда и остался для всех пришельцем — не смогла принять его славянская земля. Зато для Прошки московское подворье было родиной, менять которую, даже на лучшую долю, он не стал бы. Унаследовал Прохор от отца не только диковинные рассказы о заморских странах, по и обидное для русского слуха прозвище — Пришелец. Был Прошка чист лицом, улыбчив, щедр на доброе слово, а государю приходился сверстником. И, наверное, потому великий князь выделял его среди прочих, прощая непочтительность, дерзость в речах, привычку встревать в степенный разговор с боярами. Всадники подъехали к Китай-городу: запоздало заликовал набат, возвещая округе о возвращении князя в свой удел. У кремлёвской стены шёл торг. Людно было в этот час. С длинных рядов торговали пивом варёным, белорыбицей свежей, вином белым, пах душисто свежеиспечённый хлеб. Ненадолго торг замер, когда Василий Васильевич приблизился к рядам, и многие гости, впервые близко созерцая князя, приветствовали его. Приложил Василий руку к рубиновым бармам и слегка в ответ наклонил голову. Показался великокняжеский дворец. Дворовая челядь уже спешит: стряпчие скамью государю под ноги ставят, чтобы с коня сошёл: ключник кваску медового несёт, чтоб с дороги господин жажду утолил. Василий Васильевич, не дожидаясь дворовых, лихо соскочил с коня и не степенно, как подобало бы великому московскому князю, а бегом взошёл на Красное крыльцо. У дверей Василия встречал митрополит Фотий. Припал князь к руке старца и почувствовал на губах сухость его кожи. Тёмный клобук скрыл печаль в глазах монаха, а голос у него скрипучий: — Никак угомониться Юрий Дмитриевич не желает. Опять великого княжения московского требует. Мало, стало быть, ему Галича, а ведь слово давал! Рано сошёл в землю Василий Дмитриевич — сыну тогда только десять годков и минуло. Не успел Василий подрасти: ему бы сил поднабраться, опериться, и взлетел бы он тогда соколом, ведь и птенец без перьев не полетит. Сына по духовному завещанию Василий Дмитриевич оставил жене — великой княгине Софье Витовтовне. Велел ей беречь чадо. Княжеская вдова оставалась на попечении отца — великого литовского князя Витовта, родных и двоюродных братьев. И только ни слова не было сказано о Юрии Дмитриевиче. Словно предчувствовал великий князь, что ляжет большая ссора между его сыном и средним братом. Едва успел сказать тогда великий князь московский: — А даст Бог сыну моему великое княжение... Благословляю на стол московский сына своего, Василия Васильевича, — вздохнул печально, словно ещё радел о делах земных, и отошёл с миром. На сорок первый день после того, как приняла земля в себя великого князя, митрополит Фотий послал гонца в Галич к Юрию Дмитриевичу, чтоб поклонился тот московскому князю и племяннику, а затем признал его старшим братом. Юрий Дмитриевич не принял гонца: велел снять с него сапоги и босым выставил за ворота. Следующим просителем стал тогда сам митрополит Фотий, он появился у ворот Галича ранним утром, долго кликал стражу, а потом велел, чтоб проводили его к Юрию Дмитриевичу. Юрий не вышел навстречу митрополиту, так и оставил его томиться в сенях, а через дворовых людей передал старцу: — Я и при жизни Василия Дмитриевича прав его на московский престол не признавал, а после смерти брата и подавно не признаю! Избегал даже называть племянника по имени.
ВЫЕЗД В ОРДУ
