Меня спрашивали, почему я вдруг решил написать о Гапоне? Иногда вместо ответа я спрашивал: а что вы знаете о нём? И слышал то, что и я знал ещё со школьных лет. Было у меня к Гапону и нечто личное, вроде бы и не очень-то значительное, однако хранившееся в глубине памяти и сейчас всплывшее даже из далёкого детства, когда я вместе с родителями жил в своём родном уездном городке Духовщина, в собственном доме об три окна на Смоленскую улицу, одно из которых застил посаженный отцом каштан. У нас в столовой на стене висела картинка «Кровавое воскресенье», наверно, вырезанная из какого-нибудь журнала. Однажды я эту картинку раскрасил: подбелил снег на площади перед Зимним дворцом, подчернил фигуры убитых, рассеянные по площади, и распахнутую рясу попа Гапона, стоящего с поднятым вверх крестом, разбрызгал по снегу красные пятна крови. Не знаю, но, может быть, именно это раскрашивание как бы приблизило меня тогда к тому страшному воскресенью. А тут ещё отец вдруг сказал, что он в это время был в Петербурга студентом. Я накинулся на него с расспросами, как это всё происходило, но, к моему великому огорчению и даже досаде, оказалось, что ничего этого он не видел, так как именно в эти дни гостил на рождественских каникулах в Нижнем у своего товарища по институту. Я не мог понять, как он мог уехать в такие дни? Но вскоре та самая раскрашенная мной картинка послужила причиной запомнившейся мне крупной ссоры отца с местным священником Соколовым, частенько бывавшим в нашем доме. Отец был школьным учителем пения и одновременно регентом хора в местном соборе, и оттуда, наверное, шла их дружба, они любили сиживать за графинчиком, обсуждая всякие дела земные. Я с большим удовольствием слушал их беседы. Соколов был красивый моложавый старик с пушистой чёрной бородкой, стелившейся на его широкой груди, в которой, как в глубоком колодце, гулко гудел мягкий и сочный басовитый голос. В тот день, войдя в столовую, где на столе уже стоял приготовленный графинчик с закуской, священник приблизился к картинке, долго близоруко её рассматривал и спросил сердито: — Кому пришло в голову размалёвывать это красками? Отец кивнул на меня. Соколов отвернулся от картинки и сел за стол: — Я бы своему сыну этакое не позволил. Зачем подмалёвывать Гапона, этого богом проклятого душегубца? — Почему же это он душегубец? — возразил отец. — Стрелять в рабочих приказал царь. Так? Значит, он и есть душегубец! Соколов быстрым движением руки вспушил свою бороду и осудительно покачал головой: — Эх, Иван Степанович, поздно нам с вами судить царя, если его самого пристрелили товарищи рабочие. Так что, можно сказать, обе стороны как бы в расчёте, — он опрокинул рюмку внутрь бороды, сладко крякнул и наколол вилкой селёдочку. — Так что царство небесное его величеству, а Гапону — прохвосту и лжесвященнику — в аду кипеть в котле огненном. — А царь, значит, по-вашему, — воскликнул отец, — гуляет с царицей в райских кущах? Соколов обстоятельно прожевал селёдочку и закатил глаза к потолку: — Всевышний — судья всему и всем. Всевышний, Иван Степанович, а не мы с вами, грешные. Отец как-то торопливо глотнул из своей рюмки и заговорил энергично и раздражённо: — Ну, нет уж, дорогой наш батюшка, категорически не согласен. Я давно наблюдаю эту неувязочку с вашим всевышним: что же это он — всеведущий — сперва допустил такое безобразие (кивок на картинку), там людей поубивали, а потом он один и судит, и определяет, кто грешен в том, а кто свят? А люди для него что? Пешки без всякой цены и без личного мнения? Соколов вскочил, опрокинув стул, и зарокотал гневным басом: — Давно наблюдаю, Иван Степанович, что нет у вас истинной веры в бога, а без неё вы как слепой и ничего вам не дано попять, даже собственного богохульства! Вскочил из-за стола и отец. Они стояли друг против друга, и отец кричал в лицо Соколову: — Это вы нас слепыми делаете! А каждое наше прозрение объявляется богохульством! Знаете, в бога я верю, но при этом не зажмуриваюсь до слепоты! Вот так! А что касается этого (кивок на картинку), так что Гапону, что царю одно место — в аду! И нигде больше! Иначе грош цена вашей божьей справедливости! Соколов молитвенно вскинул обе руки: — Господи! Прости меня, грешного, что дошёл до такого! — с этими словами он выскочил из столовой. Хлопнула дверь, и я увидел, как он, обеими руками подхватив рясу, пробежал по двору к калитке, забыв в передней на вешалке чёрную шляпу, которая потом долго висела там как знак того, что примирения не было… Эта ссора произвела на меня сильное впечатление. Конечно, я был целиком на стороне отца, и спустя немного времени это нашло своё выражение. В те двадцатые годы в нашем городе, в народном доме, в рождественские дни устраивались молодёжные балы-маскарады с премиями за лучшие костюмы. Надо сказать, что большинство костюмов бывали на политические темы и в карнавальной сутолоке можно было видеть Чемберлена в картонном цилиндре, Антанту в вызывающем платье, битых белых генералов в драных галифе с отпечатком сапога на ягодицах и т. п. В этот раз я и мой дружок и сосед по улице Мотя Фраймович приготовили для карнавала костюм «Царь и поп Гапон». Мотя был царь, ка нем балахоном висел сюртук с эполетами из золочёной бумаги, я в поповской рясе изображал Гапона. Мы срепетировали спор царя с попом о том, кому из них положен рай, а кому — ад. В момент приближения к нам комиссии, присуждающей призы, должен был появиться третий участник номера — Амитька Шейдин — в рабочей блузе, с молотом в руке и прокричать приговор: «Обоих — в ад!» Но Амитька опоздал. Комиссия уже смотрела другие костюмы, когда Амитька наконец объявился и начал диким голосом выкрикивать свой приговор. Никто ничего не понимал. Никакого приза нам не дали. В тот год меня принимали в комсомол. На бюро уездного комитета всё шло хорошо, но вдруг взял слово секретарь укома Лёня Ковалёв и сказал: «Принять его можно, но надо указать, чтобы он усилил своё политическое самообразование, а то он давеча на нашем карнавале показал костюм абсолютно непонятного политического смысла». Так и было записано. Вот что наделал мне этот чёртов поп Гапон! И совсем не случайно на выпускном экзамене в девятилетке я взялся за сочинение на тему «Кровавое воскресенье» и получил за него среднюю оценку. Учитель написал: «Всё очень запутано и непонятно». Опять этот Гапон давал мне о себе знать… Спустя десять с небольшим лет, в блокадном Ленинграде, в покинутой людьми замороженной квартире я подобрал на полу потрёпанную книжку под заглавием «Убийство Гапона», на обложке красовался его благообразный, как у Христа, лик. Я взял книжку, а вечером, в гостинице, при свете коптилки читал под грохот артобстрела. Такое чтение не забывается, тем более что из книжки я узнал, что Гапон был порядочный негодяй и вдобавок агент царской охранки. После войны у меня началось увлечение историей, которое не увяло и по сей день. История стала и темой моей литературной работы, отсюда мои документальные романы «Возмездие», «Последний год» и другие. А лет восемь назад я занялся сбором материала о Гапоне. Возникла внутренняя потребность для самого себя определить, какое же место в истории он занимает? Есть ли у него вообще там какое-нибудь место? Тут мне неожиданно помогла одна находка — подробная запись выступления А. В. Луначарского в Ленинграде перед студентами, будущими историками, сделанная одним из слушателей, потом учителем истории Фраминским. Луначарский сказал так: «Гапон личность преотвратительная, но, увы, историческая, хотя он в нашу историю пробрался с чёрного хода и остался там только потому, что произошло это, когда Россия была на сносях революцией, а все при том оказавшиеся не могут не стать для нас объектами любопытства, а то и изучения». Эти слова стали для меня своеобразным ключом подхода к личности Гапона. В том, что писать о нём надо, я не сомневался… И как же можно? Знать, что в нашей истории, в истории революции было такое «Кровавое воскресенье» 1905 года, когда по приказу царя была безжалостно расстреляна мирная манифестация петербургских рабочих — что ускорило революционный взрыв, — и при этом ничего не знать о человеке, который ту манифестацию спровоцировал, но и сам шёл вместе с рабочими, попал под пули и в живых остался случайно? Итак, поп Гапон. Кто он такой? Полицейский провокатор — это мы знаем и повторяем со школьной скамьи, и всё нам о нём вроде бы ясно. А вот Горький, который лично знал Гапона, в течение многих лет не смог до конца разобраться, кто же он такой, этот поп? Он видел Гапона вечером 9 января, тот произвёл на него жалкое впечатление («ощипанная курица»), но это не помешало Алексею Максимовичу помочь Гапону скрыться от полиции и даже уехать за границу. Главный вопрос, на который Горький долго искал ответ, был такой: как же Гапону удалось поднять и повести за собой десятки тысяч рабочих? Эта моя работа — попытка ответить на этот вопрос, проведя тщательное исследование и судьбы самого Гапона, и исторических обстоятельств, в которых он появился и действовал, став серьёзной опасностью для революционного движения, и РСДРП повела против Гапона и гапоновщины решительную борьбу. Он действительно пробрался в историю с чёрного хода, но пробрался же! А в истории, особенно в истории революции, не должно быть белых страниц, а может, даже белых строчек. Среди личностей, сыгравших какую-то роль в ту предштормовую годину, Гапон занимает своё место временщика, случайно прибившегося к революции, попытавшегося её предотвратить. Но расстрел спровоцированного им мирного шествия рабочих к царю стал сильнейшим толчком к революции, ибо тот расстрел был и расстрелом веры рабочих в царя-батюшку, вызвал их классовую ярость к монарху и монархии. Нет, нет — всё не так просто с Гапоном, как кажется… Гапон как личность формировался в совершенно точном времени и в определённых обстоятельствах накануне революции. К звёздному часу его вели и церковь с её невежественными иерархами (и здесь в судьбе Гапона явно просматривается похожесть на судьбу Распутина), и многорукая царская охранка в лице знаменитого Зубатова, которому Гапон пришёлся ко двору, и партия эсеров, руководству которой в одночасье взбрело в голову заработать на Гапоне политический капитал, что даже один из её лидеров — Б. Савинков потом назвал «печальным шедевром нашего мелкого политиканства». Его вели и различные по чину царские сановники, пожелавшие приложить руку к появлению нового пророка, спасителя России и трона, и, наконец, само время, которое умный генерал охранки Спиридович назвал «тусклой порой неверия в какие бы то ни было объективные идеалы и слепых надежд на чудо. А в этой сумятице общественного сознания рождались и смута, и такие спасители России, как поп Гапон…». Сверх всего, Гапона вёл по жизни его собственный изворотливый ум авантюриста и пробойно-нахальный характер человека, который во имя популярности и славы был готов на всё. Мне остаётся только пригласить вас, читатель, вместе со мной заглянуть в прошлое и понаблюдать, как там происходило то, что так или иначе было связано с Гапоном…
I
Начальник московской охранки Сергей Васильевич Зубатов не пробрался, а вошёл в историю как организатор легальных, под контролем полиции, объединений рабочих с целью отвлечения их от политической борьбы. Пресловутая зубатовщина названа Лениным «полицейским социализмом». Поскольку Зубатов сыграет решающую роль в судьбе Гапона и по сути станет его духовным, наставником, здесь к месту рассказать, кто он такой, сам Зубатов? Откуда взялся? Как стал одним из столпов царской охранки? Это было во второй половине прошлого века, когда революционное движение в России переживало болезненный кризис. Партия «Народная воля», изжив себя, постепенно уходила с арены политической борьбы, заплатив за свои ошибки жизнью многих своих замечательных представителей. На террор народовольцев против царских сатрапов власть ответила беспощадным террором. Но на смену народовольцам уже поднималась родившаяся в глубинах рабочих масс партия социал-демократов. Однако царская охранка продолжала наносить удары по народовольцам, поставив своей целью, по выражению Зубатова, «вырубить этот лес до последнего пня». До Зубатова начальником Московского охранного отделения был Бердяев — умный и хитрый жандарм, которого тот же Зубатов впоследствии назовёт своим главным учителем и факелом, осветившим целую эпоху служения охранки российскому престолу, явно имея в виду «эпоху» провокаторства как главного метода в её работе. На окраине Москвы, в доме тогда ещё уцелевшего народника Денисова, тайно собиралась группа молодых людей, главным образом студентов, которые толковали о политике, спорили о том, как лучше вести борьбу с самодержавием. Однажды, зимой 1887 года, там появился юноша в студенческой куртке, которого хозяин дома представил только по имени — Сергей. Он принёс с собой рукопись известного в то время общественного деятеля Гольцева «О Земском соборе» и начал читать её вслух. Рукопись вызвала яростный спор, её критиковали за умеренность изложенной в ней политической программы и говорили о том, что надо продолжать придерживаться идей и принципов народовольцев. Спустя несколько дней участники этой группы были арестованы. Среди арестованных оказался и Леонид Меньщиков, который вскоре стал сотрудником московской охранки и проработал на этом поприще двадцать лет. В 1909 году он эмигрирует за границу, где выступит с разоблачением. Меньщиков будет утверждать, что только для того и пошёл в охранку, чтобы разузнать подробно о её деятельности, а затем разоблачить. В Москве в 1925 году в историко-революционной библиотеке журнала «Каторга и ссылка» вышла книжка Л. Меньщикова «Охрана и революция», в которой описана и история появления в охранке Зубатова. Тогда же, в 1887 году, оказавшись в тюрьме, Меньщиков довольно быстро установил, что их кружок в доме Денисова «завалил» тот самый студент Сергей, который и стал потом Сергеем Васильевичем Зубатовым, начальником Московского охранного отделения.
У предыдущего начальника, Бердяева, по свидетельству Меньщикова, был особый метод обработки арестованных, который он называл «чайным»: когда он за чашкой чая проводил душеспасительные беседы с арестованным, добиваясь его согласия стать агентом охранки. Через это бердяевское чаепитие прошёл и сам Меньщиков. Прошёл через него и Зубатов. Но сотрудником охранки он стал позже, а сначала активно поработал провокатором. Одной из его первых «побед» стала выдача революционной группы народовольца М. Гоца, которого полиция очень боялась, но долго не могла к нему подобраться. В общем, Меньщиков оспаривает утверждение, будто родоначальником провокации был Зубатов, и считает изобретателем этого метода Бердяева. Так или иначе, но Зубатов сделал свою стремительную карьеру охранника, искусно и широко применяя именно провокаторство, и это он руководил такими крупными провокаторами, как З. Жученко, А. Серебрякова, многие другие и, наконец, Е. Азеф. Особую, какую-то прямо патологическую слабость Зубатов питал к провокаторам в юбке. Жученко он называл не иначе как «моё солнышко Зиночка», Серебрякову именовал «наша мамочка». Однажды он сообщил «нашей мамочке», что за её блистательную деятельность по охране монархии премьер-министр Столыпин назначил ей княжескую пожизненную пенсию — 1200 рублей в год, и произнёс: «Ты навеки вошла в историю державной России, и наша держава будет тебе во веки веков благодарна». Об этом рассказала сама Серебрякова, стоя перед советским судом, так как уже при Советской власти она была арестована и осуждена по заслугам. Ей пришлось ответить за всех, кого она отправила на виселицу. Меж тем сам Зубатов получил за «мамочку» из высочайших рук орден Владимира, а его верный подручный Евстрат Медников, который её «вёл», — большую денежную награду. И для Жученко Зубатов выхлопотал пожизненную пенсию ещё посолиднее, чем Серебряковой, — 3600 рублей. Ей вообще повезло больше. Даже когда Жученко была разоблачена, она с помощью Зубатова смогла и это обратить в свою пользу, объявив себя беззаветной слугой самодержавия, и предложила эсеру Бурцеву опубликовать её заявление в печати. По этому поводу Зубатов писал ей в 1909 году: «Очень рад, дорогой мой друг, что мы сошлись с вами во взглядах на жизнь в дальнейшем открыто (т. е. уже не тайно. — В. А .). Перед обществом вы прекрасно отчитались и объяснились, вполне реабилитировав значение секретной агентуры… Не устроиться ли вам официально при департаменте в качестве руководительницы и воспитательницы секретной агентуры? Выведите мне, пожалуйста, агентурных внучат… Это 1) даст исход случайно оборвавшейся вашей кипучей энергии и займёт вас с головой; 2) высоко полезно будет для дела». Но Жученко его советам не вняла, поселилась в Бельгии, где в покое и продолжала свою чёрную жизнь… В своём кругу Зубатов любил рассказывать, что двадцатый век он встретил на посту в служебном кабинете Московского охранного отделения в Гнездниковском переулке. И это была правда. В последний декабрьский вечер уходившего в историю столетия он допрашивал арестованную накануне учительницу Лисакову из подмосковного местечка Люберцы. Сама по себе она не представляла для него ни особой трудности, ни особого интереса. Ещё утром Лисакова подтвердила Зубатову всё, что уже знала о ней его служба, а теперь рассказывала и нечто новое. Да, у неё на квартире тайно собирался кружок революционно настроенных рабочих, они вслух читали Карла Маркса, обсуждали современную жизнь России, задыхавшейся в атмосфере произвола монархической власти, и высказывали надежду на революцию, которая всё изменит и раскрепостит великие силы страны. Но сами они ни в каком заговоре против государя не участвовали. Учительница поимённо, с указанием домашних адресов назвала всех членов кружка. Выяснилось, что за большинством из них охранка давно уже следила. Был среди кружковцев токарь с местного завода Грибанов. Охранка имела и о нём свои данные: 34 года, отец двоих детей. Грамотный, много читает. Но религиозный, исправно посещает церковь. Дирекция завода характеризовала его как высококвалифицированного, безотказного рабочего. Зубатов просил Лисакову рассказать о нём подробней. — Прекрасный, нравственно чистый человек, — начала та, — одна беда: страшный спорщик, из-за него в кружке всё время возникали серьёзные споры. Фактически он расколол кружок. — В чём же была суть спора? — мягко поинтересовался Зубатов. — Он не понимает роли революционной теории, отвергает всякую политическую борьбу и считает, что рабочие должны бороться за экономические права, а все остальные теории, в том числе и марксизм, — это опасная фантазия, сбивающая с толку рабочего человека. Переубедить его мы не сумели, хотя очень старались, видя его опасность для революционной пропаганды в том, что на заводе у него было немало последователей. Однажды двоих из них он привёл в кружок. С ними у нас произошла форменная баталия. — Удалось их переубедить? — спросил Зубатов небрежно, хотя был весь внимание — речь шла о том, что тогда его как раз очень интересовало: он только начинал создавать свои полицейские объединения рабочих с программой легальной экономической борьбы. — О нет, куда там, — отрывисто вздохнула Лисакова. Сделав сбоку на листе протокола допроса запись: «Установить и разработать Грибанова и его друзей», Зубатов поздравил Лисакову с наступлением Нового года и объявил ей, что она свободна и может уехать домой. А сам ещё долго сидел за столом, просматривал дела и размышлял о том, как лучше уберечь от марксистов легальные рабочие объединения. Может, поэтому он будет потом не раз говаривать, что идея этих объединений родилась вместе с двадцатым веком. К началу века Россия пришла в состоянии быстро развивавшегося экономического кризиса, который прежде всего отозвался на промышленности. Повсеместно фабриканты и заводчики закрывали малоприбыльные предприятия, в стране стремительно росла безработица. На действующих предприятиях хозяева перекладывали всю тяжесть своих убытков на плечи рабочих, произвольно увеличивали продолжительность рабочего дня, снижали расцепки, осуществляли грабительскую систему штрафов, рассчитывали за самую малую провинность, и никакой управы на них не было. Неудачно для России начавшаяся русско-японская война ещё больше обострила внутреннее положение в стране и вызвала резкое усиление антимонархических настроений. На малейшую попытку протеста власти отвечали террором. Большевики бесстрашно и терпеливо разъясняли рабочим, что никто не избавит их от ненавистного гнёта, что освободиться от него они смогут только собственными силами. Повсеместно возникали рабочие стачки, забастовки, и в 1905 году в стране бастовало уже почти три миллиона рабочих. Разразилась первая в истории России революция… Но Зубатов не мог до конца понять всю сложность обстановки и был убеждён, что делает всё во спасение монархии. Лучшие государственные умы, такие, как председатель Комитета министров Витте, ощущали надвигавшуюся грозу и искали защиты от неё. «Мы не должны, — писал Витте в 1904 году, — пренебрегать никакими возможностями потушить занимающийся пожар». Так что неудивительно, что и он окажется покровителем зубатовщины, а позже и гапоновщины. В то время Зубатову довелось допрашивать одного студента из Петербурга, который тайно приехал в Москву, чтобы вести революционную агитацию среди солдат Московского гарнизона. Это было нечто новое и очень опасное — революционеры подбирались к армии, главному оплоту династии. Поэтому Зубатов решил провести допрос сам. Студент был взят ещё на вокзале с полным карманом листовок. Был он совсем мальчишка, но, по признанию самого Зубатова, труднее допроса у него не было. То, что этот молодой нахал не отвечал на самые важные вопросы, — ладно. Но он смеялся. Смеялся — и всё! Зубатов сделал ему резкое замечание. Студент сказал: — Вы пытаетесь нарастающую бурю революции остановить растопыренной ладонью, а это же, право, смешно. Даже если вы переловите всех нас, революция всё равно грядёт. — Сама собой не грядёт, — начал Зубатов. — Именно сама собой! — весело воскликнул студент. — И вообще, нельзя рассуждать о революции, будучи политически неграмотным. Почитайте Маркса — и вы поймёте, что я прав: революция грядёт! Она победит неизбежно, и её совершим не мы, её глашатаи, а рабочий класс, который вы в тёмном своём заблуждении считаете необразованным быдлом. После допроса Зубатов распорядился принести ему Маркса и принялся читать. Об этом он сам расскажет будущему жандармскому генералу Спиридовичу, а тот напишет в своих воспоминаниях, опубликованных в Германии, куда он эмигрирует во время Октябрьской революции: «Это была моя предпоследняя встреча с Зубатовым. Проездом с юга в Петербург я оказался в Москве и нанёс ему краткий визит. Он был полон энергии и своей извечной самоуверенности. С шутками и прибаутками он рассказал мне о самом трудном в его практике допросе студента, который обвинил его в том, что он не знает Маркса. И как после этого он затребовал принести ему Маркса, целый день его читал и чуть не стал марксистом. И громко при этом смеялся. А я думал о том, что хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Увы, марксистом он не стал, и это подтвердил трагический конец его служебной карьеры». Конец Зубатова и зубатовщины ещё впереди, но тогда он ещё был начальником московской охранки. Более того, за успехи в борьбе с революционной крамолой его вскоре перевели в Петербург, начальником особого отдела департамента полиции, и как раз там возле него появился Гапон, в котором он увидел продолжателя своей идеи «умиротворения» рабочих. Начиная провокацию против рабочего движения, Зубатов в 1902 году в записке министру внутренних дел Плеве писал: «Идей социал-демократов половина рабочих вообще понять не может в силу своей крестьянской неразвитости. В это время мы предлагаем им не связанный с опасностью попасть под удар полиции легальный путь к улучшению их экономического положения». И дальше в подтверждение своей мысли приводил пример успешного урегулирования конфликта на подмосковном Люберецком заводе. (Помните учительницу Лисакову, которую допрашивал Зубатов?) Именно там, в Люберцах, и был создан один из первых зубатовских легальных кружков рабочих… Вот и Гапон спустя три года в письме столичному градоначальнику Фулону будет заверять его, что всякие социал-демократические элементы он близко не подпустит к «своим рабочим объединениям и это сделают сами рабочие, которые целиком приняли предложенный мною на основе братской взаимопомощи легальный путь улучшить своё положение».
О, почитаю про Гапона. Может быть хоть Ардаматский растолкует мне, в чем конкретно была вина бедного попа. Все-таки он повел демонстрацию рабочих с самыми верноподданейшими намерениями к Зимнему. Откуда он мог знать, по ним начнут стрелять. Мне кажется, его попросту сделали крайним в той истории.
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация |
Вход ]
Меня спрашивали, почему я вдруг решил написать о Гапоне?
