— Салам алейкум, Шамиль! — Ваалейкум салам! — ответил юноша, поднимая голову, склоненную над раскрытым Кораном. У дверей стоял смуглолицый молодой человек среднего роста. — О, Магомед, с приездом! — отложив книгу в сторону, Шамиль поднялся с ковра, протянул гостю руку. Худощавый, стройный, он был на голову выше Магомеда. Его угловатые широкие плечи, длинная мускулистая шея как-то не соответствовали задумчивому взгляду серо-голубых глаз. — Хвала аллаху, дарующему радость встреч с друзьями! — воскликнул Магомед, обмениваясь с Шамилем рукопожатием. — Проходи, садись. — Как здоровье Доного, Баху, Патимат? — спросил гость, усаживаясь на полу. — Живы, здоровы. К сожалению, нет их дома. Отец на рассвете уехал в Шуру продавать вино. Мать с сестренкой отправились на хутор. На дворе весна, начинаем полевые работы. — Да, пора, я тоже спешил к этому времени. Одной матери трудно управляться с хозяйством… А ты, говорят, еще до наступления холодов вернулся из Араканы. — Сбежал, не поладил с Саид-кадием. — Шамиль сдвинул брови, опустил глаза. — Сожалею, что не поехал с тобой в Яраг. — Не жалей, не нужно идти против воли отца и матери. Они бывали недовольны, когда я увозил тебя в чужие края. Помнишь, как Доного возмущался: «Сколько можно ходить в поисках ученых и умножать знания?» — Он понимает, что муталимам даже при богатых мечетях приходится туго. И на самом деле, нелегко жить на одни подаяния и пожертвования милосердных прихожан, — оправдывал Шамиль отца. — Да, зажиточных родителей мало интересуют науки, они больше заботятся об умножении своего состояния, — заметил Магомед. — Но ты знаешь, что в вопросах ученья твой товарищ всегда шел наперекор желанию родителей. Считал и считаю недопустимым предаваться лени в течение долгой зимы. С начала посевных до окончания уборочных работ мы всегда бывали дома. И на этот раз, если бы не приболела мама, несмотря на декабрь, я последовал бы за тобой в Кюринский вилает. — Успеешь побывать там, поучиться и у шейха ярагского. Один арабский мудрец сказал: «Жизнь от колыбели до могилы есть наука». — А все-таки жаль, пропал год из-за араканского пьяницы, — сказал Шамиль. — Напрасно погорячился. Саид-кадий мог тебе дать кое-что. Он тоже окончил высшую духовную семинарию в Стамбуле и считается неплохим знатоком права. — Быть может, он хороший законник, но мусульманин плохой. Нельзя уважать человека, который проповедует то, чего не придерживается сам. — Ты прав, Шамиль. Помню, еще в Унцукуле, до переезда нашего в Гимры, покойный отец говорил: «Для Саид-кадия араканского первым законодателем является не посланник бога, а тот, в чьих руках власть и деньги». — Прав был твой родитель. Презренный араканский улем не может сравниться ни в чем с почтенным устадом Джамалуддином-Гусейном казикумухским, да продлит аллах течение его дней. — Несомненно, Джамалуддин-эфенди является одним из выдающихся ученых в Дагестане, — согласился Магомед и продолжил: — Его отец, Сеид-Гусейн, тоже был видным ученым. Грамоте обучался у местного муллы, брал уроки у шейха Ярагского, учился в Тегеранском медресе, высшую духовную семинарию окончил в Стамбуле. Он в совершенстве владеет персидским, турецким, азербайджанским и многими местными языками. — Наш бывший учитель славится не только большими знаниями, но и родословной, — поддержал друга Шамиль. — Один казикумухец говорил, что род его уходит корнями в глубь веков, беря начало от династии корейшидов, Фатимы — дочери основоположника ислама. — Мне сам устад рассказывал о том, что его пращур явился в горы из жарких пустынь Аравии вместе с победоносным войском Абу-Муслима и был назначен в Кази-Кумухе шахом магала. — Значит, недаром Сурхай-хан выделял этому роду пятую часть добычи после набегов на Грузию? — Не только он, даже Аслан-бек, ставленник проклятого Ярмула, пожаловал Джамалуддину три больших селения в Казикумухском ханстве и назначил его везиром своей канцелярии. Правда, их взаимоотношения за последнее время испортились. — Из-за чего? — спросил Шамиль. — Причина тому — ярагский шейх. — Недаром устад казикумухский настаивал пройти курс богословия у шейха в Яраге, — заметил Шамиль. — Потому что светлейший является единственным в Дагестане знатоком тариката. Сам устад, даже будучи ханским везиром, брал у него уроки. — Выходит, светлейший шейх как ученый стоит выше почтенного устада? — рассуждал Шамиль. — По знанию тариката и духовному сану — да. — Простить себе не могу, что из-за араканского лицемера потерял год, — сказал Шамиль и продолжал раздраженно: — Он каждый день являлся в мою келью пьяным. Пил вино, идя в Джума-мечеть в пятничный день. Противно было смотреть, когда этот дьявол с багровым носом, со взором, затуманенным от хмельного питья, касаясь нечистыми перстами лучших уложений величайшего из пророков, начинал учить. Однажды, не выдержав, я спросил его: «Почтенный муалим, соблюдаешь ли ты сам все догмы мусульманской религии?» — «Да!» — решительно ответил Саид-кадий. «Неправда», — сказал я. Удивленный педагог уставился на меня стеклянными глазами. Тогда я начал говорить: «Будучи кадием, нельзя нарушать одно из основных требований священного писания». Он догадался, о чем идет речь. Вместо ответа протянул руку к книгам, лежащим на полке. Взял том Аш-Шафии, раскрыл страницу, ткнул пальцем на строки и положил передо мной. Прочтя то место, где было сказано, что мусульманину дозволено употреблять напитки, но не уточнено, какие именно, ибо мог иметься в виду безалкогольный шербет, я взял Коран, написанный Меликом-Ибн-Ансаром, «Муватта», и показал ему то место, где было ясно сказано: «Мусульманину употребление дымов и напитков, вызывающих помутнение сознания, запрещается». — Что ответил кадий на это? — Он стал уверять меня в том, что сам пророк Мухаммед Коран не писал, мол, это сделали его последователи и преемники. Утверждал, что позднее, переписывая Коран, халифы мусульманских вилаетов, а также главы суннитского и шиитского толков, вносили изменения и поправки и таким образом изменили первоначальный текст. Тогда я с возмущением заметил: «Если доверить откровения, продиктованные аллахом своему посланнику, таким, как ты, учителям, можно дождаться искажения всех истин, с признанием идолопоклонства, пьянства и разврата». И тут же поднялся, покинул келью и в тот же день уехал из Араканы. — Правильно сделал. Араканский кадий — не твердый мусульманин, пусть знает, что есть ученики, которые могут превзойти его. — Где уж ему быть твердым, — продолжал Шамиль, — если племя его еще недавно пользовалось обрядами огнепоклонничества. В народе ходят слухи, будто он посещает дом гяура — шуринского губернатора, доносит на некоторых односельчан и жителей других аулов. — Пусть обрушится гнев божий на его испорченную голову! Не удивляйся, брат мой Шамиль… Люди, даже умнейшие, пристрастившись к питию, теряют постепенно дар здравого мышления, а следовательно, и совесть. Они становятся способными на ложь, лицемерие и любую другую подлость. — Клянусь аллахом! — воскликнул Шамиль. — Когда-нибудь я доберусь до грязных подвалов пьянчуги, перебью сосуды, опрокину чаны с вином, только прежде это нужно мне сделать в доме собственного отца. — Не горячись, мой юный товарищ, не с этого конца нужно начинать… Уничтожением дьявольского напитка в двух домах ничего не добьешься. На выкорчевывание того, что укоренялось веками, потребуется не один день. Оживленный разговор друзей прервала вошедшая женщина: — Мир дому! — А, тетушка Меседу. Добрый день, входи, — ответил Шамиль. — У тебя гость, — женщина кивнула на сидящего спиной к двери. Гость обернулся. — А, Магомед, с приездом. Как самочувствие, какие новости привез? — Спасибо, Меседу, ничего. Спокойствие и благополучие привез. Как твое здоровье? — Благодаря милости аллаха жива осталась. — Женщина, заметно прихрамывая, подошла к сидящим, поставила перед ними блюдо с горячими лепешками. — Они с творогом, только что испекла. Шамиль любит их. Ешьте. — Меседу ласково взглянула на племянника. — Спасибо, тетя, балуешь меня. — Больше некого баловать, ты один можешь заменить мне отца и мать, брата и сестру, сына и дочь. Ешьте на здоровье. — Как никогда кстати, — сказал Шамиль, макая в сливочное масло кусок тонкой лепешки. — Сам бог послал, видя, что в доме дорогой гость. — Не знала я, что у нас гость, что-нибудь повкуснее приготовила бы. — Не огорчайся, сестра моя, ничего лучше придумать нельзя, — сказал Магомед. Довольная Меседу заулыбалась. Присев на корточки возле молодых людей, заговорила: — Вчера у бассейна встретила Патимат. Она сказала, что Доного рано утром едет в Шуру, а сама она с матерью уходит на целый день на хутор. Вот я и решила навестить племянника, горячей едой покормить. — Дай бог, тетя, чтобы в закроме твоем всегда было зерно, чтоб до конца дней своих могла подать ближнему и стоящему у твоего порога с протянутой рукой, — сказал Шамиль, вытирая ладонью масленые губы. — Хвала аллаху. Спасибо и тебе, Меседу, — поблагодарил Магомед. Женщина взяла поднос, пошла к двери. Магомед, глянув вслед, удивленно вскинул брови. Когда за тетушкой захлопнулась дверь, он спросил: — Что с ней случилось, почему хромает? Шамиль вздохнул. Помолчав немного, стал рассказывать: — Как тебе известно, Меседу — младшая сестра моего отца. После смерти родителей она жила в нашем доме, нянчила меня, хотя только на шесть лет была старше. — Да, мы вместе, в один год пошли к сельскому учителю, — подтвердил Магомед. — Совершенно верно, в тот день и я увязался за ней, помнишь? — Да, ты так кричал, уцепившись за ее платье, что, увидев твои слезы, муалим Гимбат сжалился, усадил тебя на ковре между мной и ею, с условием, что будешь сидеть смирно. Ты сел и, не отрывая глаз от лица учителя, шепотом повторял: «Алип, би, ти, си, джим», — как все ученики. Учитель, глядя на тебя, улыбался все время. — Там и началась моя дружба с тобой. Учитель в конце года сказал, что я не отстал от старших учеников в учебе. — «Удивительно способный и послушный ребенок», — говорил учитель. Старик ни разу не коснулся тебя пальцем, а нам доставалось от него. Помнишь его кизиловый прутик? Строгий был, часто за малейшее невнимание стегал нас то по вытянутой ладони, то по спине и только тебя одного гладил по голове. — Но ведь я был совсем ребенок, заучивал буквы, их сочетания, не понимая, как и вы, смысла арабских слов… Но разговор не о нас… За два года Меседу научилась читать Коран. Для девочки из приличной семьи это считалось вполне достаточным. — Но недостаточным для таких книгоглотателей, как ты, — пошутил Магомед. — А разве тебе было плохо со мной? Не муталимом я был, а слугой твоим, носил воду, убирал келью, обувь твою чистил, заботился о еде, — заметил Шамиль. — И в учебе от меня не отставал. Скажи спасибо старому учителю Гимбату, который уговорил твоих родителей отпустить тебя из дому, благо что Унцукуль недалеко от Гимры. — Да, я благодарю первого учителя. Но речь не о нас, — перебил Магомеда Шамиль. — Так вот, когда мы отправились в Унцукуль, двенадцатилетнюю Меседу стали сватать за ее двоюродного брата Чопана, которого аллах наделил самым длинным из носов. — Чопана я знаю хорошо. — Так вот, за этого узденя из состоятельной семьи никто не выдавал замуж своих дочерей, и все из-за носа. Тогда голова нашего рода остановил выбор на Меседу. Родственница, сирота и к тому же красавица узденка. Когда Меседу узнала об этом, она сказала старшему брату — моему отцу: «Не пойду за Чопана ни за что». Родственники от уговоров перешли к угрозам. Приехав на побывку домой, я слышал, как отец говорил девушке: «Меседу, не упрямься, Чопан — лучший парень в Гимрах. Мы не допустим, чтоб из-за такого пустяка, как нос, один из наших родственников остался неженатым. Нам необходимо умножать наш род назло и на зависть врагам». «Все равно не выйду, лучше руки на себя наложу», — ответила моя юная тетушка. «Я голову твою сорву!» — крикнул отец. Тогда Меседу сняла с гвоздя кинжал, обнажила лезвие и, поднеся брату, сказала: «На, зарежь, мне легче умереть, чем жить с тем, на кого глаза не глядят». Братья и дяди решили пойти на обман, сказали, что выдадут ее за младшего брата Чопана — красавца Султан-Ахмеда. Меседу дала согласие. Родственники стали готовиться к свадьбе, скрывая истинные намерения. Даже я узнал о коварной лжи только в ночь, когда в темную комнату новобрачных вместо Султан-Ахмеда ввели Чопана. Я, возмущенный обманом, бросился к отцу, стал его стыдить, говоря, что так поступать не только жестоко, но и низко. В ответ я получил пощечину — в первый и последний раз в жизни. Но это не была оскорбляющая рука, она не могла пробудить чувство мести в сердце сына. Я ушел со свадьбы удрученным. На рассвете, когда раскрылся обман, Меседу в отчаянии пыталась выброситься из окна. Чопан удержал ее тем, что, схватив нож, собственноручно отсек часть своего носа. Молодая жена смирилась. Вскоре к ним приехал кунак из Чиркея. Переночевал. Утром невестка скатала постель, на которой спал гость, подмела комнату. Вдруг свекровь заявляет ей, что у чиркевского кунака пропал серебряный рубль. Меседу обыскала комнату, потрясла тюфяк, одеяло. «Поищи где-нибудь в своих похоронках», — бросила ей с ехидством свекровь. Меседу изменилась в лице, с укором глянула на пожилую женщину: «Побойся бога, Бахтика!» «Пусть боятся нечистые на руку», — ответила та. Невестку словно ветром вынесло из сакли. Люди видели, как она бежала без платка к обрыву над Койсу. Ее нашли на каменистом островке у кипящего потока, без сознания, со сломанной ногой. В дом мужа Меседу больше не вернулась. Ее приютила одинокая тетка, родственница по матери. Нашлась в тот же день и проклятая монета, утерянная гостем. Она оказалась в чарыках самого хозяина — кунака из Чиркея. Шамиль умолк. Магомед задумчиво разглядывал громады голых скал, возвышающихся над селением. Лишь кое-где на их вершинах, цепко ухватившись за каменистые уступы кривыми корнями, стояли одиночные ели. Ярко светило весеннее солнце. В уютной гимринской долине пышно цвели розовые персиковые и абрикосовые сады. Рядом с ними чернели виноградники и лоскуты возделанных земель. Ниже, под обрывистыми берегами, монотонно шумела река. — Тихо и тепло у нас. А там, за этой могучей грядой койсубулинского хребта, еще гуляют холодные морские ветры, — прервав молчание, заметил Магомед. — Ты прав, здесь гораздо теплее, чем в Шуре, а кажется, что до города рукой подать. Благодатный край. Сам аллах постарался надежно оградить нас гранитным валом от выжженных солнцем кумыкских низин и бескрайних степей гяуров. А как там южнее — в Кюринском вилаете? Какие новости? — спросил Шамиль. — Много их, полные хурджины привез, — шутливым тоном ответил Магомед. Голубовато-серые глаза юноши загорелись любопытством: — Чего же молчишь? Выкладывай поскорее. — Выложу, друг мой, все выложу, дай собраться с мыслями. Откашлявшись, Магомед начал неторопливый рассказ: — Ты знаешь, что осенью я вначале отправился в Кази-Кумух. Там заручился письмом от учителя нашего устада Джамалуддина-Гусейна к светлейшему шейху ярагскому. Наставник в Яраге принял меня приветливо, обласкал. Поездка была очень удачной — я побывал не только в Кюринском вилаете, но и в Азербайджане. Там мне удалось сблизиться с истинными суннитами. — Клянусь владыкой миров, ты рожден в день сияния Звезды Счастья! — перебив друга, воскликнул Шамиль. Магомед продолжал: — Вскоре после моего приезда в Яраг учитель предложил мне поехать в город Ширван. Я охотно согласился. Через несколько дней мы оказались в гостеприимном доме славного шейха Хас-Мухаммеда — ученика и преемника известного кюрдемирского шейха Исмаила. Я побывал в богатейшей ширванской мечети, где почтенный Хас-Мухаммед читал проповеди. Присутствовал при долгих беседах обоих седобородых мудрецов. — О чем они говорили? — спросил Шамиль, сгорая от любопытства. — О спасении нашей страны от нашествия многобожных урусов. Оказывается, Азербайджанский вилает разделен на суннитов, которым покровительствует Турция, и на шиитов, которых поддерживают и подстрекают против неверных иранцы. Вражда шаха и султана ослабла из-за нового противника, грозящего обеим странам с севера. Дорогу к ним преграждает Дагестан. Они хотят, чтобы мы, единоверцы, первыми поднялись на газават против гяуров. — Защитили их, — заметил Шамиль. — Не только их, но и себя. — Что же наш народ сможет сделать теперь, когда чеченская низменность, кумыкская равнина вместе с дербентским проходом захвачены и надежно укреплены царскими войсками? — Необходимо изгнать их. — Своими силами? — Сначала да. — Навряд ли это удастся. — С помощью аллаха все можно сделать. — Каким образом? Магомед, не ответив на вопрос товарища, перевел разговор, продолжив рассказ о шейхе ярагском. — Мы вернулись в Кюринский вилает, когда выпал снег. Почтенный учитель начал проповедовать мне непревзойденный тарикат — учение о достижении нравственного совершенства самого аллаха, переданного правоверным через уста пророка. Каждую пятницу мы отправлялись в касумкентскую мечеть, где светлейший шейх читал проповеди, в которых звучал призыв к газавату с неверными. — Как на это смотрели ставленники хана — уездные, старшины и урядники? — Как раз об этом я собираюсь говорить, — ответил Магомед. — Так вот, в дни ураза-байрама в маленькое селение, где жил проповедник, прискакал гонец. Он приказал светлейшему шейху немедленно явиться к касумкентскому старосте. Я и несколько муталимов сопровождали учителя. Еще у въезда в большое селение мы увидели людей с встревоженными лицами. Они пошли с нами к площади, где толпился народ. В стороне от толпы я заметил человека, который важно восседал на выхоленном коне, покрытом дорогим чепраком. Его окружали вооруженные нукеры. Нетрудно было догадаться, что это худший из ханов — презренный Аслан-бек, которого проклятый Ярмул назначил правителем Кюринского и Казикумухского ханств после изгнания Сурхай-хана. Когда седобородый шейх, опираясь на клюку, предстал перед ним, властелин сказал: «Ярагский мулла, зачем возмущаешь народ? Против кого призываешь на газават жалкое сборище? Тебе ли, хилому старцу, стоящему одной ногой в могиле, поднимать стадо ослов против несметной силы белого царя Арасея? Ты слеп, как филин днем, слаб, как птенец, жалок, как нищий, тебе нечего терять. За дешевой славой, которую ищешь, призывая народ к мятежу, не видишь беду и разорение. Прекрати противозаконные проповеди. В противном случае я вынужден буду применить по отношению к тебе меры насилия». Ученый старик с опущенной головой молча до конца выслушал речь хана. Когда Аслан-бек умолк, шейх, подняв голову, сказал: «Заблуждающийся, легкомысленный повелитель униженного народа! Я бы советовал тебе одуматься и последовать хорошему примеру твоего предшественника и сородича — храбрейшего хана Сурхая, который не только в своих владениях, но и в Джаро-Белоканском вилаете, как истинный мусульманин, с мечом в руках вместе с ханами Аварии сражался против беспощадного войска жестокого Ярмула». «В твоих советах я не нуждаюсь. Не хуже тебя знаю, что мне делать, против кого и за что поднимать оружие. Я хочу, чтобы в ханствах Казикумухском и Кюринском не нарушался мир и спокойствие. А как правоверный я исполняю все, что подобает исполнять мусульманину», — ответил Аслан-бек. «Одинокий в мышлении обречен на гибель», — заметил шейх. Хан ответил: «У меня есть более достойные советчики, да и сам я мыслю не хуже кого-либо. Понятия „честь" и „совесть" не чужды мне». «Ты лицемер и лгун! — крикнул шейх, перебивая хана. — Те, кому ты продался, несут нашему народу горе угнетения, цепи рабства и позор насилия. Твой идолопоклонник — белый царь — хочет превратить нашу землю в загон, а нас — в скот. Он хочет отнять у нас веру, лишить всего, чем славились наши предки. Побойся аллаха, бесстыжий отступник». Учитель, откинув голову, обратил взор к небу, указуя перстом ввысь. Хлесткие слова его пробудили гнев в гордом сердце хана. Рванув коня за уздцы, он приблизился к седовласому шейху и, склонившись с седла, дал ему пощечину. — Вах! Не может быть! Какой срам! Лучше бы сразил старика кинжалом! — воскликнул Шамиль.
— Салам алейкум, Шамиль!
