Царевич Аменхотеп сказал, что сразу после охоты отправится в Северный дворец, и фараон отпустил его, ласково потрепав по плечу, проводил добродушным взглядом. Царевич был высок, широкоплеч, мышцы словно из камня. Лицо грубоватое, мужественное, черты его сходны с отцовскими, и глаза хороши — блестят и в гневе и в радости, подобно драгоценным чёрным камням, внутри которых самой природой заложен неистребимый свет. Аменхотеп радовал взор отца своей мощью. «Да грядёшь ты, Хор, могучий бык…» И сам Тутмос, несмотря на свои годы, ещё достаточно силён. Красавцем он не был никогда, но и у него были большие тёмные глаза, в которых огонь мерцал подобно факелу в таинственном сумраке храма. Мерцал до сих пор, хотя семь десятков лет пронеслись над головой Тутмоса-воителя. Семь десятков, и ещё два восхода Сопдет. Спина фараона всё ещё была пряма, икры ног крепки, но с недавних пор он начал полнеть, и это его огорчало. Всё же лицо по-прежнему оставалось лицом воина. Чтобы убедиться в этом сейчас, фараон приказал подать серебряное зеркало. Оно послушно отразило немного полное, но вполне мужественное лицо, крупный нос с широкими ноздрями, большие глаза с тяжёлыми веками, круто изогнутые брови, выразительную линию рта. Полнеющего стана в нём не было видно, и это было приятно фараону. Он приказал, чтобы зеркало убрала его любимая наложница, чернокожая Небси. И снова подумал о сыне. Лучшего не было и у царя богов! Могучий воин, способный и дикого быка поставить на колени, — вот что такое Аменхотеп. Стрела его пробивает насквозь три медных мишени и догоняет в полёте другую, летящую прямо к небу, — вот что такое Аменхотеп! Необузданная сила таится в его мышцах, непреклонная воля и твёрдый разум в глазах. Тутмос-воитель был доволен. Очень доволен! Меритра, его вторая жена, подарила ему хорошего сына. Да и другие, рождённые от младших жён и наложниц, тоже неплохи. Во всех чувствуется царственная стать, царская кровь — воистину сыновья Солнца. Фараон улыбнулся, продолжая нежно поглаживать точёное эбеновое колено Небси. Женщины — величайшая услада жизни, если только относиться к ним не слишком серьёзно. Была пора, когда женщина, даже самая прекрасная, значила для него не больше, чем каменное изображение неизвестной богини, а боевой конь и даже обыкновенная митаннийская колесница привлекали внимание больше, чем изысканные формы умащённых миррой тел. Потом взгляд опытного мужчины постепенно обратился к зовущему и прекрасному, таинственному и вечному, как сама природа, к тому существу, что могло ранить больнее стрелы и тотчас исцелить от неё, как посылает болезни и сама же излечивает их львиноликая Сохмет. Эти ханаанеянки, митаннийки, вавилонянки — не перечесть… Скольких женщин привёл он с собой из военных походов! И каждая — благоуханный цветок, стройная сикомора. Тутмос III снова украдкой посмотрелся в зеркало. Лицо ещё не отцветшее, а вот фигура… Надо бы посоветоваться с придворным врачевателем Ипи. Это человек верный и честный, один из тех, кто был его преданным слугой ещё во времена Хатшепсут.
Недавно Ипи сказал, что сердце владыки бьётся слишком быстро, что ему нужно охладить кровь. Возможно. Тутмос и сам чувствует, что в сильный зной или в те дни, когда горячий ветер дует из пустыни, сердце начинает покалывать, и теснит дыхание. Но у Ипи всегда находились целебные средства для фараона, найдутся и на этот раз. Врачеватель говорит ещё, что много сил уходит на женщин, но как не ласкать стройную и гибкую Небси, которая что арфа в руках её господина, манит и услаждает нежной песней своего тела, которую слышишь всей кожей и не можешь не отозваться на неё! Небси сидела у фараона на коленях, тесно прижавшись к его отяжелевшему животу, и было приятно и неприятно в то же время. В зале с высокими расписными колоннами царила приятная прохлада, тихо шелестели широкие ветви пальм, маленькая ручная газель задумчиво жевала зелёные листья, удобно устроившись на львиной шкуре. Тутмос слегка покачал Небси на своих крепких коленях, она зажмурилась от удовольствия. Удивительная девушка, порой игривая, как ребёнок, порой мудрая, как почтенная мать семейства, но всегда такая ласковая, словно в её жизни нет обычных женских тревог и печалей, словно и в самом деле ей достаточно света, исходящего от любви её господина. Ни одна другая наложница не умеет так ласкаться к нему, как эта чернокожая девушка, в которой он волшебным образом видит то дочь, то мать, то разыгравшуюся кошку, то разнежившуюся на солнце пантеру. Славный, бесценный подарок прислал ему царский сын Куша Менту-хотеп! Тутмос поцеловал блестящее обнажённое плечо Небси, невольно прислушиваясь к звукам, раздающимся за пределами покоев. Во дворце уже начались приготовления к вечерней трапезе, и было слышно, как по коридорам снуют проворные слуги. Вот прошла и царица в сопровождении прислужниц, их тихие нежные голоса долетели до слуха владыки. Надо бы и ему идти в зал для трапез, но ощущать на своих коленях нежное, гладкое, лёгкое тело Небси так приятно, что и вставать не хочется. Да и аппетита нет, по правде говоря. Приказать подать вина и фруктов в собственные покои? И чтобы Небси прислуживала ему — нагая. Отец Тутмоса умер молодым, хотя был строг и воздержан. Значит, не в этом дело. Он может прожить сто десять лет, это вовсе не так уж недостижимо. Нужно только захотеть, захотеть этого покрепче, и Великий Амон-Ра пошлёт своему возлюбленному сыну долголетие и процветание, напоит его плоть солнцем, которого так много вокруг, которое так щедро изливает свой свет на благословенную Кемет. А если рядом всегда будут такие красавицы, как Небси, для которых найдётся ласка и у каменной статуи и нежный взгляд у великой пирамиды… — Сколько лет жизни пожелаешь своему господину? — Сто десять лет, лучезарный господин. И сто раз по сто десять! — Чем скрепишь свои слова? — Золотом. Золотом вечности — любви моей. Газель встала, процокав копытцами по расписному полу, подошла к фараону. Он приласкал её одной рукой, другой продолжая гладить Небси. Глаза у красавицы были как у этой газели. — Ты любишь своего повелителя, Небси? — Нет у меня иной жизни, чем та, что принадлежит тебе, божественный господин. Вся моя жизнь — любовь к тебе… Ты — ливень благодатный, дар небесного Хапи, ты и отрада солнечных лучей. Благословение богов лежит на тебе, милость богов с тобою. Что я? Жалкая песчинка… — Нет, семя лотоса, способное родить прекрасный цветок и накормить в голодную пору. Семя лотоса… Во время походов довелось изведать, что это за лакомство. Знаком был и вкус тёплой протухшей воды, от которой в иное время отворачивались царские кони. А случалось так, что не было и этого. Например, во время первой осады Кидши. Как звали его правителя? Раньше он помнил… Тогда Тутмос с горсткой воинов был отрезан от своего войска и заперт в ущелье, и постелью служил камень, водой — собственные слёзы, катившиеся из воспалённых глаз, пищей — хрустящий на зубах песок. Рана в плечо, полученная незадолго перед этим в стычке с ханаанеями, открылась и начала гноиться, и тёплый гной, смешанный с кровью, стекал по руке. Рамери, вернейший из верных, перевязывал рану фараона кусками полотна, оторванными от собственной набедренной повязки. Ночью дул нестерпимо холодный ветер, днём немилосердно палило солнце, язык распухал во рту и мешал говорить, приходилось отдавать редкие приказания знаками. Когда военачальнику Себек-хотепу удалось прорвать кольцо врагов и пробиться к ущелью, из всех спутников фараона в живых осталось только четверо. Но правитель Кидши всё-таки стал добычей фараона, его голова вознеслась на высоком шесте над полуразрушенной стеной города, а в руках победителя остались все его жёны и сыновья, в том числе и малолетний наследник престола, который был увезён в Кемет и впоследствии стал одним из вернейших царских телохранителей. Обычная судьба пленных ханаанских царевичей, таких, как Араттарна, сын Харатту, и многих других. Фараон удивился, что ещё помнит это имя, ведь всем пленникам в Кемет давали новые имена, и Араттарне тоже дали другое — Рамери. Этот Рамери стал!.. Невольно взор Тутмоса обратился к тому месту, где обычно стоял Рамери, начальник царских телохранителей. Он был красив и силён, этот Рамери, гораздо красивее фараона. Высокий ростом, широкоплечий, прекрасно сложенный, он невольно привлекал взоры женщин, в том числе и царских. Кожа у него была смуглая, как у всех хурритов, но черты лица благородные, выдававшие царское происхождение. Тутмос не мог не признаться, что иногда завидовал внешности Рамери, небольшой рост и грубоватые черты лица нередко доставляли ему неприятности. А ханаанский царевич был красив и грациозен, как молодой лев, его мускулы так и перекатывались под гладкой кожей, глаза смотрели прямо и спокойно из-под густых чёрных бровей. Они были почти ровесниками, Рамери ненамного старше. Но место Рамери давно уже было занято другим, совсем другим человеком… — У тебя сильно бьётся сердце, мой божественный господин. — Это прошлое стучит в моём сердце, Небси. Прошлое… Разве миновала его пора, разве будущего нет? Достаточно одного усилия, лёгкого напряжения воли — и память перенесёт его в те дни, когда земля дрожала под колёсами его колесниц. Он ясно видит военный лагерь, свой царский шатёр, коней, воинов, изорванную в клочья обувь, капли крови на белом полотне, рыжеватый песок пустыни, назойливо синий цвет неба. Он видит лица врагов, искажённые ненавистью или страхом, видит отрубленные головы, глядящие на него страдающими мёртвыми глазами, женщин, заламывающих в отчаянии руки, убитых стариков. Перед взором Тутмоса проплывают обугленные пожарами стены городов, сорванные с петель ворота, каналы, в которых воде тесно от разбухших трупов. Вот горит багровое закатное солнце, освещая долину, в которой нет ни единого камня, не обагрённого кровью. Вот сломанный наконечник копья, вонзившийся в конский глаз, вот меч, вошедший по самую рукоятку в человеческую грудь, вот чьи-то пальцы, отрубленные вместе с мечом, вот боевой топор, наискось врубленный в чью-то спину, вот труп, пригвождённый ударом копья к стволу дерева. Вот мёртвый человек, вцепившийся зубами в землю, вот ещё один, другой, третий, бесчисленное множество утративших навсегда способность дышать, смотреть, слышать. Вот боевая колесница, которую несут по равнине обезумевшие кони, мёртвая рука возницы, запутавшаяся в поводьях, не в силах сдержать их. Вот упоительная прохлада ночи, полная глухих стонов и проклятий, вот благодатный покой походного ложа, светильник, горящий у входа в шатёр, вот он сам, фараон Тутмос III, ещё молодой, сильный воин. Вот он распростёрт на земле, лежит, раскинув руки. Ранен? Нет, счастлив — он победил, он упоен победой. Могучая грудь дышит освобождение, бег крови в жилах подобен бегу Хапи во время разлива, стремителен и порывист. И в небе, как в зеркале, видит он своё лицо — счастливое. Маленькая газель тоже глядится в зеркало, которое фараон всё ещё держит в опущенной руке. Небси пришла, чтобы взять зеркало, но оставила его и осталась в нём — краешком спущенного с плеча одеяния, гибкой точёной ступней. Она ласкается к повелителю, жмётся щекой к драгоценному небти, щекочет шею ароматным дыханием. Вот она вся во власти фараона, она и её царство, богатая золотом и слоновой костью страна Куш. И ещё десятки царств под ногами Тутмоса составляют подножие трона его. Бесчисленные царьки, подобные Сабди-Шебе, Харатту, Субардатте, Аштаре, Лабайе и многим другим, без числа, давно уже покорены и повержены в пыль, глотают пыль, питаются пылью и становятся ею. Правда, были и такие, как Араттарна, преданные и всё же непокорные, тоже пыль, но только золотая. Тутмос видит себя пересыпающим песок, жёлто-серое пространство песка вокруг него неизмеримо, но ближе к горизонту, к гаснущему солнцу, песок становится рыжеватым, затем красным. Живительная зелень цветущих оазисов привлекательна, как полная любовной неги чернокожая красавица у фараона на коленях. Сколько раз он отдыхал в этих оазисах, сколько раз пользовался гостеприимством их обитателей, сколько раз целовал женщин, перед красотой которых отступал зной Великой пустыни, утихал жгучий ветер! Говорят, дни человеческой жизни текут, как песок меж пальцев. Оазис в этом потоке — только любовь. Понимает ли это Небси? Знает ли, как нужен отдых усталому путнику, как живительна для него прохлада цветов и воды? Воин, склонившийся от усталости на копьё, жаждет отдыха и боится его. Нужен ли покой тому, кто не знает вкуса покоя, как иные не знают вкуса пальмового вина? Во время походов он научился засыпать мгновенно, засыпать крепким сном на несколько минут, давая отдых измученному телу, случалось и не спать по несколько суток. Теперь он может позволить себе не только обычный для фараона получасовой дневной отдых между государственными делами, но даже несколько часов вечернего покоя, сидеть вот так и качать на коленях чернокожую любимицу, ласкать ручную газель. Тутмос заслужил покой, и, пожалуй, заслужила его и возлюбленная богами Кемет. Держава никогда ещё не была так велика и могущественна, никогда не простиралась так далеко на юг, на запад и северо-восток. Пожалуй, Джосер и Снофру могли бы гордиться своим потомком. И это — после почти двадцатилетнего царствования фараона-женщины, которая и меча-то держать в руках не умела! Зато умела держать в своих маленьких и не слишком красивых ручках войско, задабривая влиятельных военачальников щедрыми подарками. Да, это она умела! Верхушка войска привыкла жить роскошно, не рискуя ни единой каплей крови, привыкла умащать своё тело благовониями, услаждать свою плоть изысканными яствами. А когда Тутмос стал фараоном по-настоящему, а не только по имени, пришлось узнать, что такое умащение палящими лучами солнца, что за лакомство — сухая лепёшка и гнилые финики, что такое вкус лошадиной мочи, если нет вокруг ни капли влаги, если язык прилипает к гортани и перед глазами проносятся видения. Но никто не имел права жаловаться, ибо военная добыча, дань разорённых царств, была настолько богата, что простому воину доставалось по одному-два раба и несколько сат пахотной земли. Вот и эти пленные красавицы — тоже его добыча, законная дань покорённых племён. Какие они сладкие, сколько в них упоительной силы! — С чем сравнить тебя, Небси? — С чем сравнивают любовь, господин мой? — С жизнью. А иногда — со смертью. Смерть всегда была рядом, близко. Её носил в своём колчане ханаанский воин, она отравляла остриё копья кушита, пряталась в лужице протухшей воды, грозила бивнем слона, клыками льва на охоте. Проворной холодной змеёй могла выскользнуть из богато изукрашенных ножен военачальника Хатшепсут, невидимым глазу насекомым нырнуть в чашу с вином. Её могло призвать мимолётное движение бровей Сененмута, могущественного возлюбленного царицы, её мог до времени лелеять на лезвии боевого топора телохранитель, подкупленный униженным властителем Каркемиша или Мегиддо. А сколько раз она являла своё лицо алым цветом крови, красными кольцами перед туманящимся взором, назойливо яркими бредовыми видениями, в которых мешались люди и здания, боги и животные! Как пахла она остро и едко дымом, гноем, потом, разлагающейся плотью! Запахи смешивались в один тлетворный, вызывающий тошноту, в нём был и аромат благовоний, и сладость дыхания ядовитых цветов. Смерть напоминала о себе и звуками — свистом летящей стрелы, рассекающего воздух меча, грохотом боевой колесницы, пронзительным, похожим на змеиное шипение шёпотом Хатшепсут. Смерть давно уже стала чем-то привычным, вроде боевого коня или меча. А сколько раз Тутмос мог лишиться загробного блаженства, окажись его тело в руках врагов! На свете нет ничего страшнее, а ведь он победил и это. Теперь уже готов его поминальный храм, совсем готова гробница, пусть не такая роскошная, как у древних царей, но вполне надёжная, хорошо защищённая от грабителей. Он никогда не разорял гробниц в покорённых землях, довольствовался тем, что несли к его ногам живые люди, брал то, что принадлежало земле. Правда, в самой Кемет однажды поднял руку на посмертные жилища любимцев Хатшепсут. Но только один раз, в порыве гнева, который порой бушует и в сердцах богов. Разве они, эти проклятые любимцы, не делали всё, чтобы изгладить его имя из человеческих сердец, когда он был ещё на земле, когда сидел на царском троне, когда в руках его были жезл и плеть? Разве они не забывали нарочно начертать его имя на священных плитах, повествуя о каком-либо событии в годы царствования Хатшепсут? А ведь он не был соправителем, он был фараоном! Теперь боги должны вознаградить терпение Тутмоса, воздать ему за его обиду. Боги должны сохранить его посмертное жилище, уберечь его священное тело от позора. Разве он не заслужил этого? Да, но ханаанский царевич Араттарна, сын Харатту, тоже никогда не разорял гробниц и не совершал святотатства, а тело его было брошено в воды Хапи и стало добычей слуг Себека. Почему сегодня он, Араттарна, стоит так близко? Почему перед глазами старого фараона не встают сотни, тысячи поверженных врагов, нашедших смерть в бою, почему именно этот, верный, любимый? Или он, начальник царских телохранителей, приготовился сопровождать своего господина в последнем путешествии к вратам Аменти?.. — Что с тобой, господин мой? О, боги! Твоё величество… Выпавшее из руки фараона зеркало со звоном упало на каменный пол, тысяча нарисованных птиц ринулась с потолка в сияющую серебряную бездну. Звон зеркала и отчаянный крик Небси испугали газель, и она заметалась по покою, словно спасаясь от невидимых стрел.
ПОБЕДЫ ХАТШЕПСУТ
Отворились и вновь сомкнулись высокие резные двери, украшенные изображением крылатого солнечного диска, и в покоях воцарилась тишина, такая тишина, что стук крови в висках фараона показался ему оглушительным. Так бывает, когда из пустыни дует горячий ветер. Тогда больная, отравленная кровь отзывается на далёкий рёв песчаной бури, застилает глаза тяжёлым красноватым туманом, и нежная плоть под глазным яблоком ноет, словно её царапают горячие сухие песчинки. Но сегодня нет бури, напротив, за дверями совершается великое и чудесное таинство, оберегаемое от всего нечистого незримым сплетением лучей, сомкнутым кольцом Исиды, — отчего же стучит кровь? Жрец, вышедший из-за дверей, только склоняет почтительно голову и прижимает к груди руку, не произнося ни слова, — это уже было и означает всё то же. Фараон откинулся на спинку кресла; его молодое лицо в мечущихся отсветах огня кажется совсем измученным. Бедная кровь, отравленная, быть может, проклятиями кушитов, чью страну он ещё совсем недавно разорил и поставил на колени. Но мужчин, способных проклинать его величество, почти не осталось, значит, это дело матерей и жён. Жрецы говорят, что проклятия матерей опаснее других… А то, что у владыки Кемет до сих пор нет сына, это тоже проклятие? Чего же тогда стоят молитвы, ежедневно, еженощно возносимые жрецами! Тяжело, как капля расплавленного золота, сползла с колен молодого царя леопардовая шкура, которой заботливо укутали его ноги всеведущие мудрецы в белых одеждах, а он даже не заметил этого. Так тяжело и горько, так ноет грудь, что трудно дышать и не хочется смотреть. Вот этого самого леопарда его величество самолично убил на охоте. Зверь был крупный, свирепый, его когти даже в предсмертной агонии сорвали золотую обшивку с борта царской колесницы. Вот и след засохшей крови на шкуре, знак небрежения мастеров, превративших золотистый покров гордого зверя в обыкновенное покрывало. Фараон тогда приказал срезать когти леопарда, они повредили не только колесницу — это пустяк, — но и нанесли смертельные раны его любимой охотничьей собаке Вану. Тутмос II любит охоту, он не прочь сразиться не только с леопардом, но даже с голодным львом, однако его мечта — охота на слонов, царственных животных, сильнее которых только бурный разлив великого Хапи да ещё, быть может, песчаная буря. Он столько раз видел во сне подробности этой охоты, что теперь, наверное, может изобразить их на папирусе с мастерством, достойным лучшего царского художника Хеви. Круто изогнутые бивни зверя, его хобот, который в Кемет называют рукой слона, летящий из-под копыт коней песок, остриё копья, блеснувшее в лучах полуденного солнца, глаза великана, полные ярости и боли, — всё это так живо стоит перед глазами, что даже закрывать их ни к чему. Если у фараона недостаёт сил, чтобы самолично возглавить войско, то уж по крайней мере для великой охоты они найдутся. Впрочем, Тутмос II вовсе не так уж миролюбив, как об этом шепчутся в Ханаане. Посмотреть только на вытоптанные поля Куша, на вырубленные сады, на дворцы, в которых птицы проводят дни за нескончаемой трапезой! Теперь сам Куш подобен птице, прикованной золотой цепочкой к трону владык Кемет, и цепь эту при желании можно сделать ещё короче. Кто же посмеет сказать, что Тутмос II слаб, что его рука недостаточно крепко держит плеть? Не найдётся такого человека! Молодой фараон принёс некогда клятву, безрассудную по своей смелости, — истребить в Куше всех мужчин, способных носить оружие, и почти достиг этого, да ещё сложил к престолу лучезарного покровителя Нэ щедрые, прекрасные дары. И принесёт ещё большие, если великий Амон сделает так, что Иси, одна из младших жён, принесёт ему сегодня сына. Удивительно всё-таки, что нечто великое, укрепляющее власть живого бога на земле, наполняющее ликованием сердца тысяч людей, совершается с помощью такого хрупкого и безропотного существа, как Иси. Но что же делать, если великая царская жена Хатшепсут принесла ему только девочку? Правда, царевна Нефрура славная, и её так приятно держать на руках и играть с ней, но Тутмос II не позволяет дочери даже в шутку тянуться к его урею. Вот поэтому мать Исида и возложила свой венец на прелестную головку маленькой Иси, такой робкой, что даже при сильном порыве ветра она втягивает голову в плечи. Бедная, робкая Иси, разве она создана быть матерью наследника престола? Она и мечтать не смела о сыне и, когда ощутила потаённое, сперва залилась слезами. А фараон мечтал — во всё сердце, широко, как умеют мечтать цари. Иси прятала поблекшее лицо, в своих покоях приказывала не зажигать светильников до глубокой темноты, боялась, что фараон разлюбит её, совсем некрасивую. Смеясь, он брал её за руку, силой вытаскивал на свет, целовал блестящие огоньки слёз на побледневших щеках. Вот родится сын — и не будут страшны никакие болезни, даже глухое биение отравленной крови. Вот родится сын — и непременно зацветёт таинственное растение, привезённое из страны Офир, расцветающее, согласно преданию, только в миг величайшего человеческого счастья, а таких мгновений по всей земле наберётся не больше, чем пальцев на обеих руках. Вот родится сын — и можно будет двинуть войска на Ханаан и даже самому участвовать в битве, не боясь, что вражеская стрела ввергнет Кемет в пучину бедствий, которые обрушиваются на страну без царя. Только бы свершилось, только бы всё прошло хорошо! Фараон пожелал дожидаться разрешения Иси в соседних покоях, хотя его предупредили, что первые роды обычно бывают долгими. Строго говоря, это нарушение обычая, но его легко простит даже Аменемнес, верховный жрец Амона, который всё время стоит за креслом фараона. Как может верховный жрец столько времени стоять неподвижно, подобно каменной статуе? Тутмос борется с искушением оглянуться, проверить, уж не превратился ли жрец и в самом деле в глыбу чёрного камня, прочнее которого нет на свете. Но вот рука Аменемнеса протягивает фараону кубок с питьём, укрепляющим силы. Вовремя… Горькое питьё пахнет мёдом, который добавляют для вкуса. Увы, Тутмос II привык к своему нездоровью, привык и к заботам жрецов, к почти всегда неприятному вкусу целебных снадобий. Губы ощущают холод серебра, но первый же глоток обжигает огнём, огонь медленно стекает по горлу, и в груди, где-то очень глубоко, тихо загорается маленькое солнце, лучи которого покалывают, но приятно. Но вот ровное тепло разливается по всему телу, веки фараона тяжелеют, хотя он борется со сном. Нельзя спать в то время, когда свершается такое важное событие, нужно непрестанно молиться матери Исиде, богине Таурт, покровительнице фараонов Маат, просить владыку богов о великой милости. Может быть, это лучи, исходящие от его золотого престола, проникают в сердце?.. Рука верховного жреца на плече владыки сдерживает дрожь. Иси должна родить сына — жрецы храма Пта, которые искуснее других читают по звёздам, уверяли фараона, что желание его сбудется. Он не желает верить голосам, которые кричат ему, что так было и раньше, даже перед самым рождением дочери. Снова рука Аменемнеса на плече… Что это, неужели озноб так силён, что даже воля фараона не может побороть его? Перед глазами снова леопардовая шкура, золотистая, как песок в пустыне. А каким золотым бывает песок, когда его пронизывают первые лучи восходящего солнца! На закате он становится иным — серым, коричневатым, тёмно-рыжим, иногда багровым. А в земле Дешерт песок всегда красный, действительно — красный. Песок шуршит в ладонях, течёт меж пальцев, говорят, так проходит время. Если каждая песчинка — день, то меж пальцев молодого фараона протекли уже тысячелетия. Горит драгоценный камень перстня, и горит так близко, будто поднесён к самым глазам. Что это — яшма, лазурит? Если не вести победоносных войн, не будет драгоценного лазурита. В глубине камня таинственно мерцают серебристые звёзды, словно капли чудесного небесного Хапи. И серебра не будет, если не собирать дань с покорённых народов. Правда, золота в Кемет пока ещё много. Того самого золота, которое заставляет даже тусклые глаза светиться алчным блеском, ибо золото — солнце. Оно же и знак вечности, древности, потому и говорят о знати: «Люди золотой крови», потому и лицо мумии покрывают золотой маской. Очень много песка — золотого. (Откуда песок в царских покоях?) Горы песка, подобные пирамидам, и — горящие драгоценные камни. Говорят, пески Великой пустыни скрывают немало сокровищ, даже сын ничтожного кочевника может отыскать в песке камень, достойный украсить статую бога. Но это грустные безмолвные вестники погибших караванов, свидетели жестоких мук, зверских убийств, коварных обманов. Горячий ветер Сетха, чёрный вихрь, несущийся с такой стремительностью, что закричавший в пустыне уже не слышит своего голоса, потому что ветер унёс его и тоже убивает, убивает беспощадно… Однажды Тутмос II со своей свитой едва не стал жертвой этого вихря, спасла его только обращённая к Амону страстная мольба, да ещё, быть может, то, что один из телохранителей успел набросить на голову фараона какой-то плащ, предохранивший его глаза и рот от смертельного дыхания чёрного вихря. Тяжело придётся воинам, которых он пошлёт в Ханаан, но кто из них не отдаст с радостью жизнь на благо Кемет и процветание Великого Дома? Только бы Иси родила сына. Она любит красную яшму, напоминающую плоды сикоморы, и он подарит ей много драгоценных ожерелий из красной яшмы, они будут так красиво лежать на её груди, полной молока. Когда родилась царевна Нефрура, Тутмос был болен, нестерпимый жар и холод во всём теле сменялись с головокружительной быстротой, на губах — постоянная горечь от целебных трав, глаза слезились, он с трудом понимал, что ему говорят. Позже он увидел Хатшепсут, её глаза были чужими, за ними — глухая, непроходимая обида. Хатшепсут напоминала мать, царицу Яхмос, но была суровее, жёстче, по совести сказать — некрасивая, сухая женщина, на ложе любви — крепость, не желающая сдаваться, и это вызывало досаду, порой грустную усмешку. Странно ли, что на зов истомившегося по ласке сердца и плоти явилась Иси, тихая красавица, с которой хотелось плыть и плыть бесконечно по морю наслаждений, окунаться радостно в розовеющие под рассветными лучами волны? Для неё у Тутмоса всегда находилась ласка, а во время торжественных церемоний во дворце и в храме — нежный взгляд. Но почему сейчас он видит её стоящей посреди пустыни, по щиколотку, по колено уже в песке, необыкновенно быстро меняющем свой цвет, от золотистого до тёмно-багрового? Она такая же, как в последние месяцы, побледневшая, с тяжёлым животом, и глаза её подобны чёрным грустным птицам, коснись — и улетят. Вдруг в самом деле улетят, оставят его одного? Он спешит к ней, но песок обступает со всех сторон, сковывает тело, подступает к горлу, душит, душит… Вот спасительная влага на губах — её слёзы, потому что иной влаги нет в пустыне. Вот её рука на его плече, прохладная, чуть более тяжёлая, чем обычно… Священный сон фараона не разрешалось нарушать никому, даже жрецам. Аменемнес осторожно взял руку фараона, безмолвным жестом повелел окурить спящего дымом целебных трав. Над курильницами тотчас взвились благовонные облака, сотворившие в покое нечто — зыбкость очертаний, размытые краски, контуры, перетекающие из одного в другой… Стоны Иси, затихшие было, возобновились. Молодой жрец, дежуривший у ложа роженицы, появился снова, покачал головой в ответ на вопросительный взгляд Аменемнеса, развёл руками — «нет». Распорядитель церемоний шёпотом доложил верховному жрецу, что царица Хатшепсут проследовала в свои покои, что царевна Нефрура отошла ко сну, что жрец, прибывший из храма Пта, принёс вести о благоприятном расположении звёзд. Тутмос II спал, его худощавое остроскулое лицо было спокойно, наверное, целебные курения оказали своё действие. Испросили повеления зажечь факелы, верховный жрец сделал отрицательный жест, велел оставить горящим только один светильник из тех, что окружали кресло фараона. И вновь воцарилась тишина, нарушаемая только лёгким дыханием спящего, тихими стонами за дверью и потрескиванием масла в светильнике. Раскинувшиеся за окнами царского дворца сады безмолвствовали, и молчала великая река. Верховный жрец снова поправил сползшую с колен фараона леопардовую шкуру, плотнее укутал колени молодого царя. Если госпожа Иси родит сына, то именно ему, Аменемнесу, выпадет сомнительная честь доложить об этом царице Хатшепсут. Боги покарали её за какие-то неведомые грехи, прошлые или будущие, ведь боги всеведущи, всемогущи… Если госпожа Иси родит сына, он станет по обычаю мужем царевны Нефрура, как всегда делается в царском доме. Но это сейчас не главное… Фараона снова охватывает дрожь, уголки его губ судорожно подёргиваются. Болезнь медленно подтачивает его силы, которых и от природы не так уж много. Тутмосу очень важно иметь сына, ведь может случиться, что молодой владыка Кемет отправится на поля Налу раньше, чем подрастёт даже его дочь. Божественный отец Аменемнес, конечно, сделает всё, чтобы продлить жизнь владыки, у него для этого есть великие, чудесные средства. Есть и такие, о которых нельзя не только говорить, но даже думать, за раскрытие тайны великий Амон может покарать даже своего верного слугу. Но если понадобится, то Аменемнес готов испробовать и это. Он очень любит молодого фараона, да и кто не любит его? Старик ощущает прилив нежности, необыкновенной нежности к спящему юноше с утомлённым и болезненным лицом. Боги, исполните его желание! Тутмос II благочестив и милостив. Военачальники упрекают его за то, что он не обладает воинственностью своего отца, могучего Тутмоса I, но с ним Кемет отдохнула от войн, залечила тяжёлые раны, нанесённые далёкими походами воинственного фараона. По закону мирового порядка, смешивающего в бездонной чаше неба яркие и тёмные звёзды, сын Тутмоса II может стать воителем. Но это будет не скоро, Аменемнес не доживёт до этого дня, не увидит молодого царя на боевой колеснице. А вот внук, сын его единственной дочери Ка-Мут, увидит обязательно. Может быть, став верховным жрецом, Инени благословит нового фараона на великий поход в земли Ханаана. Его путь предопределён, чего ещё не скажешь о нерождённом наследнике престола. Муж Ка-Мут, любимый ученик Аменемнеса Джосеркара-сенеб, тот самый, что сейчас дежурит у ложа Иси, вряд ли станет верховным жрецом Амона после смерти своего тестя, он слишком занят наукой врачевания и, надо сказать, преуспел в этом весьма, весьма… В случае необходимости именно он поможет Аменемнесу изготовить таинственное снадобье, которое и мёртвого может вернуть к жизни. Ох, скорее бы только кончилось это томительное бдение, потому что у самого Аменемнеса больше нет сил. Боги не могут влить в его жилы новую кровь, а может быть, не хотят. Аменемнес пожил достаточно, многое успел увидеть и изведать, теперь вот выдал замуж свою некрасивую дочь, дождался внука. И, похоже, Ка-Мут тяжела опять… Что ж, они оба молоды, его дочь и Джосеркара-сенеб, и хорошо, когда в доме сразу рождается много детей. Поистине, дети — благословение богов, но отчего-то оно порой минует фараонов, словно повелители Обеих Земель меньше нуждаются в объятиях нежных детских ручек, в восхищенных взглядах устремлённых на родителей глаз. Дома бедняков, которые кормятся варёными корнями папируса, полны детских криков, а роскошные дворцы порой стынут в мрачном молчании, изредка прерываемом стариковским кашлем и тяжёлыми вздохами. Удивительно! Хвала матери Исиде и доброй Таурт, что благословили чрево дочери верховного жреца, тем более что только она одна может подарить своему отцу внуков. Пусть их будет много, много… Бедная Ка-Мут росла одна, все её братья и сёстры умирали в младенчестве, оттого, должно быть, она и выросла такой тихой и кроткой. И очень хорошо, что удалось выдать её замуж за Джосеркара-сенеба, лучшего из учеников, такого многообещающего, доброго и разумного человека. Он живёт со своей женой в мире и согласии, лучшего и пожелать нельзя, и, если бы такая любовь царила и в семье фараона, у него давно, пожалуй, родился бы сын. Хатшепсут неласкова, а у Тутмоса недостаёт ни сил, ни желания смягчать её сердце. И этого уже исправить нельзя… Фараон открыл глаза, усталые, отягощённые сном. Распорядитель церемоний почтительно осведомился, не желает ли его величество отведать какой-либо пищи. По лицу Тутмоса было видно, что он готов отказаться, но верховный жрец опередил его, сказал, что владыке необходимо подкрепить свои силы, что роды Иси всё ещё продолжаются, а здоровье фараона не позволяет ему столь долгое время оставаться без пищи и питья. Молодой фараон подчинился молча, как в детстве, беспрекословно. А может быть, у него просто не было сил возражать, да и к чему? Слуги принесли стол, накрыли его с быстротой, достойной волшебных сказок. Верховный жрец наклонился над плечом владыки: — Твоё величество, прикажешь позвать музыкантов? — Нет. Стремительно, беззвучно снуют проворные слуги, по покоям разносится аппетитный аромат свежего пшеничного хлеба и жареного мяса, хотя всё ещё сильно пахнут целебные курения, сладковато-неприятно. Слуги зажигают факелы, превращающие ночь в день, томительное бдение — в обычный царский ужин. Словно бы и нет страдающей женщины за дверью, маленькой женщины с испуганными глазами, от которой сейчас зависит судьба Кемет, по крайней мере на ближайшие годы. А вдруг родится девочка? Что ж, фараон не разлюбит Иси, он будет ждать. Оба они ещё молоды, вот только болезнь… Тутмос ест медленно, совсем без аппетита, просто потому, что нужно есть. Как в детстве. Но и это хорошо для больного, только слегка освежённого сном, уже столько часов сидящего почти неподвижно в золотом кресле. На стенах покоев, покрытых многоцветной росписью, играют весёлые оранжевые блики. Вот родится сын — и Тутмос прикажет устроить праздник, какого ещё не бывало, с катанием на барках, с музыкой, с огнями на воде. Очень приятно смотреть на огни в воде, на золото и рябь. И в глаза Иси он будет смотреть до тех пор, пока не закружится голова, пока не почувствует, что очутился на дне этих глаз. — Что там, Аменемнес? — Твоё величество, Джосеркара-сенеб говорит, что недолго ждать священного часа. — Сколько же это? — Этого никто не может сказать, прости меня, божественный фараон. — А что говорят звёзды? — Их расположение благоприятно для твоего величества. — А для Иси? — Тоже. Тутмос отлично знает, что ему всё равно не скажут правды, но предпочитает услышать эту утешительную ложь или, скорее, полуистину. Царский кравчий угадывает желания повелителя по малейшему движению его бровей, тёмное вино густой струёй льётся в золотой кубок. Жажда — непременный спутник лихорадки, когда приступ проходит, фараону хочется пить. А вино очень хорошее. В прошлом году царские виноградники в дельте дали обильный урожай. Если родится сын, фараон прикажет упомянуть об этом событии на всех печатях. «Вино из дома Тутмоса, с западного рукава, год царствования шестой, в год рождения его высочества Тутмоса, возлюбленного сына повелителя Обеих Земель». Да, очень красиво. Сыну он даст своё имя. Поистине, ребёнок, которого ждут с таким нетерпением, должен нести на себе благословение богов. Всё, всё будет у него, если только он родится на свет мальчиком. Тогда и его величество Тутмос II преодолеет всё — болезнь, слабость тела, неприязнь к главной царице, мелкие обманы и злодейства царьков Ханаана и Куша, даже разорение царской казны, что вполне может случиться, если не вести победоносных войн на юге и северо-востоке… Аменемнес прислушивается к звукам, доносящимся из соседних покоев, но слышит только шелест шагов, только приглушённые голоса. Иси больше не кричит, не стонет, и это тревожит старого жреца. Не начал бы фараон прислушиваться к этой опасной тишине, которая может разразиться чем угодно — и благословением небесного Хапи, и чёрной бурей. Он снова кладёт свою сухую, узкую ладонь на плечо повелителя. — Твоё величество, прикажешь укутать тебя потеплее? — Нет, мне совсем хорошо. Вино согрело грудь, Аменемнес… — Лучше закрой глаза, твоё величество, они воспалены и могут заболеть. — Веки слишком тяжёлые, Аменемнес. Я не хочу спать. — Это действие трав. Лучше будет, если ты погрузишься в сон. — Сон больше не придёт, мне только будет казаться, что я засыпаю. — Придёт, если ты выпьешь немного из этого кубка. — Я больше не хочу усыпляющих трав! — Это может продлиться долго. Зачем же нужен ещё один приступ? Прошу тебя, твоё величество, сделай хотя бы несколько глотков. Молодой фараон снова подчиняется верховному жрецу, хотя и казался преисполненным намерения настоять на своём. Всё-таки не зря божественные отцы всегда стояли у трона владык. Какой же властью обладает старый Аменемнес, если он умеет так подчинять себе волю царя! И при этом всегда спокоен, внушительно спокоен. Невозможно представить себе, чтобы он повысил голос. Удивительно! …Снова в покоях сгущается ночь, факелы притушены, опять остался только один светильник. И в соседних покоях тишина. Джосеркара-сенеб — искусный врачеватель, и у него добрая рука: младенцы, которым он помогал появиться на свет, всегда выживали, даже если рождались слабыми. Этому жрецу всего двадцать три года, а он уже умеет читать незримые тайны в свитке вечности. Хорошо, что именно он сейчас у ложа Иси. Снова старый жрец прислушивается к звукам, снова его слух улавливает только гнетущую тишину. И вдруг эту тишину разрывают два крика — женский, полный боли, и другой, слабый, едва слышный. Но вот первый крик затихает, а второй становится всё громче, всё настойчивее, жизнерадостнее. Вот отворяются двери, вот Джосеркара-сенеб на пороге, у него усталое и счастливое лицо, чёрные глаза блестят. Он простирает руки к небесам и кажется сейчас волшебной птицей Бенну, по воле богов посетившей царские покои. Это его искусство, вдохновлённое милостью Тота и благостью Таурт, помогло долгожданному царевичу появиться на свет. Радость, великая радость! Белые одежды молодого жреца запятнаны кровью, его руки слегка подрагивают, но во всей Кемет нет сейчас человека счастливее его, ибо у маленькой Иси просто нет сил радоваться. Вот когда проснётся его величество… Но фараон спит, и нельзя будить его. Кто знает, над какими неведомыми пространствами витает сейчас его Ба? Когда владыка спит, с ним говорят боги. Но вот, видно, мать матерей Исида сообщила ему радостную весть — Тутмос открывает глаза, лицо его уже светится от счастья. Все лица вокруг сейчас светлые, даже лица слуг, телохранителей, стражей, охраняющих покои. Долгожданный сын родился. Долгожданный царевич, наследник престола, будущий Тутмос III.
Царевич Аменхотеп сказал, что сразу после охоты отправится в Северный дворец, и фараон отпустил его, ласково потрепав по плечу, проводил добродушным взглядом. Царевич был высок, широкоплеч, мышцы словно из камня. Лицо грубоватое, мужественное, черты его сходны с отцовскими, и глаза хороши — блестят и в гневе и в радости, подобно драгоценным чёрным камням, внутри которых самой природой заложен неистребимый свет. Аменхотеп радовал взор отца своей мощью. «Да грядёшь ты, Хор, могучий бык…» И сам Тутмос, несмотря на свои годы, ещё достаточно силён. Красавцем он не был никогда, но и у него были большие тёмные глаза, в которых огонь мерцал подобно факелу в таинственном сумраке храма. Мерцал до сих пор, хотя семь десятков лет пронеслись над головой Тутмоса-воителя. Семь десятков, и ещё два восхода Сопдет. Спина фараона всё ещё была пряма, икры ног крепки, но с недавних пор он начал полнеть, и это его огорчало. Всё же лицо по-прежнему оставалось лицом воина. Чтобы убедиться в этом сейчас, фараон приказал подать серебряное зеркало. Оно послушно отразило немного полное, но вполне мужественное лицо, крупный нос с широкими ноздрями, большие глаза с тяжёлыми веками, круто изогнутые брови, выразительную линию рта. Полнеющего стана в нём не было видно, и это было приятно фараону. Он приказал, чтобы зеркало убрала его любимая наложница, чернокожая Небси. И снова подумал о сыне. Лучшего не было и у царя богов! Могучий воин, способный и дикого быка поставить на колени, — вот что такое Аменхотеп. Стрела его пробивает насквозь три медных мишени и догоняет в полёте другую, летящую прямо к небу, — вот что такое Аменхотеп! Необузданная сила таится в его мышцах, непреклонная воля и твёрдый разум в глазах. Тутмос-воитель был доволен. Очень доволен! Меритра, его вторая жена, подарила ему хорошего сына. Да и другие, рождённые от младших жён и наложниц, тоже неплохи. Во всех чувствуется царственная стать, царская кровь — воистину сыновья Солнца. Фараон улыбнулся, продолжая нежно поглаживать точёное эбеновое колено Небси. Женщины — величайшая услада жизни, если только относиться к ним не слишком серьёзно. Была пора, когда женщина, даже самая прекрасная, значила для него не больше, чем каменное изображение неизвестной богини, а боевой конь и даже обыкновенная митаннийская колесница привлекали внимание больше, чем изысканные формы умащённых миррой тел. Потом взгляд опытного мужчины постепенно обратился к зовущему и прекрасному, таинственному и вечному, как сама природа, к тому существу, что могло ранить больнее стрелы и тотчас исцелить от неё, как посылает болезни и сама же излечивает их львиноликая Сохмет. Эти ханаанеянки, митаннийки, вавилонянки — не перечесть… Скольких женщин привёл он с собой из военных походов! И каждая — благоуханный цветок, стройная сикомора. Тутмос III снова украдкой посмотрелся в зеркало. Лицо ещё не отцветшее, а вот фигура… Надо бы посоветоваться с придворным врачевателем Ипи. Это человек верный и честный, один из тех, кто был его преданным слугой ещё во времена Хатшепсут.
