Западная Белоруссия и Западная Украина в 1939-1941 гг.: люди, события, документы
03.05.2017, 18:42
Западная Украина 1939 года: культурный и языковый конфликт
В настоящей работе возможно лишь очень пунктирно обозначить наиболее важные и болезненные аспекты культурной коммуникации, которая выстраивалась в Галиции со сменой политических режимов. Очень коротко можно сказать, что приход советской власти на территорию Западной Украины и Белоруссии означал не только принципиальное изменение государственного статуса этой территории и экономических форм хозяйствования, ее политического режима и стоящих за ним политических элит, но не в самую последнюю очередь именно смену культурных моделей и аксиологических, то есть ценностных систем, которые стояли за этими элитами. В любой подобной ситуации (и это касается не только Западной Украины и Белоруссии 1939 года) в смысле практической коммуникации смена аксиологических систем означает смену корпуса прецедентных текстов, через которые та или иная аксиологическая система транслирует свои этические, эстетические, философские и иные принципы, принятые в данном сообществе. При этом под прецедентными текстами понимаются как вербальные тексты, несущие в себе набор важных идеологем (например, образцы художественной, философской, религиозной литературы, фольклора), так и самые разные формы культурных практик, распространенных в обществе (начиная от исполнения религиозных и государственных ритуалов, кончая нормами повседневного этикета). Очень огрублено можно сказать, что культура — это совокупность прецедентных текстов, которым владеет данное сообщество, которые оно считает для себя ценными и посягательство на которые со стороны других сообществ она воспринимает как агрессию. Приведенный выше эпизод во львовском кафе с наглядностью это показывает. Очевидно, что коммуникативные неудачи между вновь установленной советской формой правления и разными этническими и социальными группами Галиции лежали именно в разнице корпусов прецедентных текстов, которыми владела каждая из сторон.
Советское руководство прекрасно понимало важность замещения ранее существовавших в Галиции различных культурных моделей на новую — единую, несущую в себе иерархию советских ценностей. Это очевидно по тому, насколько тщательно подготавливался основной прецедентный текст, который должен был объяснить новым и старым гражданам страны, а также остальному миру обоснованность претензий Советского Союза на данные территории. Такой текст не мог быть построен без символического образа врага, который угрожает базовым ценностям «своего» общества и самому его физическому существованию. Об идеологеме «врага» как принципе политической организации мобилизационного общества подробно писал Лев Гудков, который обозначил те генерализованные характеристики, которые должен получить оппонент, чтобы стать «врагом», среди них: неопределенность и непредсказуемость, асоциальная сила, не знающая каких-либо нормативных или конвенциональных ограничений. Если в двадцатых годах советская политическая риторика в рамках лозунга о мировой революции делала акцент на классовом враге, под которым подразумевались все «эксплуататорские» классы в других странах, безотносительно к их национальной принадлежности (в противовес «дружественному» пролетариату этих стран), то в тридцатых годах, с началом выстраивания новой, советской имперскости формируется гибридный вариант названия «врага», сочетающий в себе классовую и этническую семантику. Именно в этот период появляются новообразования в обозначении «врагов» типа: «белочехи», «белополяки», «белофинны», построенные по аналогии с «белогвардейцами», что должно было, с одной стороны, воскресить в массовом сознании классовые аллюзии времен Гражданской войны, а с другой, — обозначить национальную принадлежность врага. Гибридное название «врага» давало возможность отделить «агнцев» от «козлищ», обозначив «хороших» и «плохих» представителей нации. Тот же гибридный принцип прослеживается в конструкциях типа: «польские паны», «немецкие фашисты», «украинские националисты», в более поздних сочетаниях: «американские империалисты», «израильские сионисты» и под. В частности, можно полагать, что выражение «польские паны», как устойчивое обозначение «врага», окончательно утверждается в корпусе актуальной политической лексики с середины тридцатых годов (ср. в стихотворении А. Суркова «Конармейская песня» 1935 г.: «Помнят псы атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки»). Подобные гибридные названия позволяли выстраивать основной прецедентный текст, объясняющий те или иные военные действия со стороны Советского Союза с точки зрения «освободительного» дискурса: борьба с «плохими» представителями той или иной нации рассматривалась как оказание помощи ее «хорошим», «дружественным» представителям. «Перенос на население или, по крайней мере, на войска и силы сопротивления этих стран значений «белой армии» должен был представить оккупацию Красной армией как «освободительный поход», как своего рода экспорт или революционную помощь пролетариату и крестьянству этих стран со стороны трудящихся первого социалистического государства». Именно эти особенности в формировании образа «врага» конца 30-х годов отражены в упомянутом выше фильме — польские песенки осмысляются советскими солдатами не просто как эстетически чужие, а именно как «буржуазные», враждебные советской культуре. О том, что для советского руководства второй половины 30-х годов разделение нации на «враждебных» и «дружественных» ее представителей не было пустой риторикой, говорит хотя бы тот факт, что даже в первые месяцы Великой Отечественной войны советская пропаганда еще делала неуклюжие попытки разделить «хороших» немцев (немецких рабочих) и гитлеровцев (нацистов) в наивном ожидании, что немецкий пролетариат окажет Гитлеру сопротивление и остановит нашествие на Советский Союз. Впрочем, отрезвление пришло достаточно быстро, и острие пропаганды было перенаправлено на этническую составляющую образа врага (ср., например, статью И. Эренбурга «Убей немца» или стихотворение К. Симонова «Убей его!»).
Выработка и распространение основного прецедентного текста об «освобождении» новых советских территорий касались не только сфер взрослой жизни. Эти тексты были призваны сформировать у подрастающего поколения единое отношение к свершившемуся событию, интерпретирующее его в нужном ключе. Это касалось не только детей на присоединенных территориях, но и детей в метрополии. Создание «детских» прецедентных текстов происходило как через каналы дошкольного и школьного образования, так и через неофициальный дискурс, который также находился под пристальным идеологическим контролем. Речь, в частности, идет о такой новой для конца 30-х годов форме детской ритуальной жизни, как новогодние елки (напомним, что советская новогодняя елка взамен «буржуазной» рождественской была разрешена накануне 1937 г. после двадцати лет запрета). Новогодние сценарии встречи 1940 года (утверждавшиеся Главным управлением по контролю за зрелищами и репертуаром) были призваны объяснить детям в доступной для них форме цели продвижения советских войск на территорию Западной Украины и Белоруссии. В частности, новогоднее представление «Под елкой» (сценарий В. Пановой) содержало следующий эпизод: «Ребята водят хоровод вокруг нарядной елки. Игрушки оживают и веселятся вместе с ребятами. Дед Мороз рассказывает, как тяжело жилось раньше маленьким украинцам и белорусам под гнетом польских панов». Гибридная форма обозначения врага («польские паны») позволяет одновременно актуализировать и классовый аспект (под гнетом панов), и национальный: украинцы и белорусы, безусловно, входящие в число «своих» (особенно в рамках выстраиваемого в это время советского варианта «большой русской нации»), представлены как жертвы угнетения «чужих» поляков. Эта идея активно реализовывалась в разных видах текстов, в частности, в агитационных плакатах того времени. «У русских и украинцев закон один — не будет пан над рабочим господин» и др. Подобные примеры позволяют проследить, как в течение 30-х годов на смену идее «классового врага» постепенно приходила модель «национального врага» и как эти модели сосуществовали в различных гибридных формах. Показательно, что моделирование необходимой идеологической интерпретации исследуемого события в случае с новогодней елкой помещалось в рамки обрядовой ситуации, а роль «политинформатора» отводилась главному сакральному лицу новогоднего праздника — Деду Морозу. Уже в силу этого полученная информация воспринималась как безусловная и не нуждалась в дополнительных доказательствах, потому что включалась в центральный лейтмотив новогоднего сценария: Дед Мороз, как представитель добра, борется с кознями злых сил, в числе которых наряду со сказочными героями (Баба Яга, Кощей, разбойники) могли быть и вполне реальные политические враги (например, во время войны была популярна новогодняя открытка, на которой Дед Мороз изгоняет фашистов). Все сказанное позволяет думать, что при продвижении советских войск на западные территории Украины и Белоруссии основной мотив «освобождения» этих земель уже полностью сложился и реализовывался в самых разных сферах от официальных политических заявлений и агитационных плакатов до сферы детского воспитания. Кроме концепта «освобождения» угнетенных польскими панами украинских и белорусских крестьян, этот текст содержал еще ряд концептуальных понятий, часть из которых уже была обозначена в процитированном сценарии новогоднего праздника. Прежде всего, это концепт объединения братских восточнославянских народов в рамках нового варианта «большой русской нации» ради строительства новой, счастливой жизни. Кроме того, важным для галицийских земель был концепт собственно украинского культурного строительства, свободного от польского давления, в том числе, — свободного функционирования украинского языка во всех сферах общественной жизни. Наконец, еще одной важной концептуальной чертой этого текста было представление об «отсталости», «нецивилизованности» жителей этого региона и необходимости их образования и распространения среди них прогрессивных форм советской общественной и экономической жизни (ср. традиционные формулировки «темнота и средневековье» в отношении к «панской Польше» в советских средствах массовой информации). Важно, что формирование основного прецедентного текста об «освобождении» братских народов носило двусторонний характер — в освоении его главных концептов участвовали не только советские идеологи, но и определенная часть украинской интеллигенции Галиции. Насколько со стороны последней это было добровольным и искренним убеждением, сказать трудно, но риторика «освобождения» успешно усваивается и используется разными слоями львовской интеллигенции для общения с новой властью «на ее языке» уже в 1939 г. В частности, в письме к Н. С. Хрущеву от 13 октября 1939 г., подписанном группой ученых, художников, писателей, композиторов Львова, дается обещание «отдавать все свое знание и навыки освобожденному (курсив наш. — Е. Л. ) народу, строительству новой советской жизни…». Концепт славянского единства также был вполне знаком галицкой элите, хотя, безусловно, подразумевал иные, не имперские смыслы, а воспринимался скорее в свете борьбы с общим, немецким врагом. В частности, командующий обороной Львова 1939 г. генерал Лянгнер на переговорах с советскими генералами об условиях сдачи Львова, указывая, что его войска одновременно ведут бои с немцами, обосновывал сдачу Львова Красной армии именно традициями славянского единства.
Присоединение западноукраинских территорий к Советскому Союзу помимо их экономической и общественной перестройки по советскому образцу влекло за собой и резкую перестройку всех культурных моделей от образовательной системы до внедрения новых, непривычных форм членения времени. Традиционная неделя заменялась существовавшей тогда в Советском Союзе шестидневкой, при которой пять дней были рабочими, а шестой выходным независимо от дня недели, на который он выпадал. Это не могло не провоцировать острые культурные конфликты (например, еврейское население Галиции не выходило на работу в субботу, если на нее выпадал рабочий день, а христианское саботировало работу в воскресные дни). Часть этих конфликтов была вызвана к жизни именно приходом советской власти на данные территории, но другие конфликты была сформированы задолго до 1939 г. и лишь обострились или трансформировались с установлением советской системы. Какие же этно-социо-культурные группы участвовали в конфликте аксиологических систем в этот период в Галиции? Здесь существуют разные точки зрения. Например, Яцек Хробачиньский говорит о конфликте лишь двух культурных парадигм: «Голодной советской и в меру сытой польской». В действительности, сторон, участвовавших в конфликте, было гораздо больше. Во-первых, и здесь абсолютно прав Хробачиньский, конфликт касался смены основных политических и культурных игроков на галицийском пространстве — с польского на советский. Реально это выражалось, прежде всего, в смене атрибутов властвующих элит — католические кресты, польские гербы, портреты польских государственных деятелей сменялись соответствующей советской эмблематикой и портретами советских вождей. Одной из важнейших сфер, где смена прецедентных текстов носила наиболее явный характер, были театр, кино, средства массовой информации, а также среднее образование — оно переводилось на стандартную советскую образовательную систему, в которой религиозные дисциплины, латинский язык, предметы по польской истории и географии заменялись историей и географией СССР, изучением Конституции СССР и истории КПСС. Но нужно помнить, что советский дискурс, хотела того или нет советская элита, невольно нес в себе еще и русский культурных компонент (русские прецедентные тексты, в частности несли в себе уроки русского языка и литературы, сразу же включенные в программу средней школы на территории Западной Украины и Белоруссии). Таким образом, второй, латентный конфликт, как в матрешку спрятанный в первый, можно назвать русско-польским. Идеологический тексты, порождаемые каждой из сторон по поводу злободневной политической ситуации 1939 г., во многом несли в себе отголоски старых русско-польских споров имперской эпохи. Проиллюстрируем это отдельными примерами. Можно сказать, что идеологическая борьба между польской и советской элитами за умы граждан выглядела как процесс взаимной стереотипизации и с некоторыми смысловыми изменениями и дополнениями продолжала те тенденции, которые сложились в русско-польских культурных стереотипах в предыдущие эпохи. Процесс взаимной стереотипизации означал создание в каждой из культурных сред симметричных форм образа врага. Это хорошо видно на примере пресловутого стереотипа «варварства, дикости, отсталости», который каждая из сторон приписывала идейному противнику. Начнем с мотива «темноты и средневековья панской Польши», декларировавшейся советской стороной. В системе советских идеологем 30-х годов представление о советской стране как носителе передового цивилизаторского прорыва и обновления входило в число основных постулатов и выражалось в огромном числе идеологических текстов (ср., например, песню: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью») В оппозиции к советскому «цивилизаторству» формировалось представление о западноукраинских и западнобелорусских землях, находившихся в составе «белопанской», «буржуазной» Польши как об «отсталом» крае. Этот мотив был настолько устойчив, что получил свое развитие в художественной литературе гораздо более позднего времени. Например, в «Моменте истины» Ивана Богомолова советский лейтенант Андрей Блинов в письме к матери с территории западной Брестчины пишет: «Народ здесь забитый, темный, отсталый, не сознательный, не в пример нашему». Эта мифологема «темного народа», входившего в состав «белопанской» Польши, который нужно «цивилизовать» до уровня передового советского человека, была впервые сформирована отнюдь не советской пропагандой, — она имеет более глубокие корни в истории русско-польского конфликта в XIX веке. Семиотизация Польши как средневекового, дремучего края, политической деградации, экономической и культурной отсталости стала формироваться в 60-е годы XIX в. под влиянием польского восстания 1861 г. Здесь можно вспомнить стих и, сочиненные подпоручиком Квашниным-Самариным весной 1863 г..
О вы, тщеславные поляки! Надменный, глупый, панский сброд, Охотники до смут, до драки! Заглохший, отсталой народ! О! призраки веков протекших, Фантомы рыцарей, Ягелл, Зачем восстали для насмешки Из ваших дедовских могил? В век просвещенья и прогресса. Дорог железных и машин Турниры вздумали средь леса Давать без всяких нам причин!
Эти стихи имеют весьма сомнительную художественную ценность, но они очень точно отражают представление о поляках как об «отсталом» народе, препятствующем просвещенью и прогрессу, которые понимается, прежде всего, как прогресс технический. Удивительно, но Квашнин-Самарин в своих виршах сконцентрировал весь набор идеологем, которым позже будет пользоваться советская идеология в 30-х годах по отношению к Польше и ее восточным окраинам. Симметричный этнический стереотип «русского варвара» сложился в польском сознании достаточно рано, о чем написано достаточно много, поэтому в рамках данной статьи нет нужды говорить об этом подробно. Поэтому укажем лишь на некоторые обновленные в 30-е годы его аспекты в связи с советизацией образа русских. После революции в польском узусе и пропагандистской литературе русский воспринимается не с этнической, а с политической точки зрения — как «большевик» (вспомним симметричный ему образ «польского пана» в советской пропаганде). Стереотип «большевика», помимо его очевидной агрессивности и стремлении завоевать весь мир, включал такие компоненты, как «звероподобность», «варварство», «полудикий быт», незнание благ цивилизации (ср. образ «дикого большевика» в польском и западноукраинском агитационном плакате этой поры). Этот популярный в 20-30-е годы в польском фольклоре мотив «варвара-большевика» реализовывался, в частности, в анекдотах о женах советских офицеров, которые во Львове на праздничные мероприятия вместо платьев надевали ночные сорочки или комбинации польского производства. Этот же мотив был в послевоенную эпоху перенесен на жен советской военной элиты, привозивших из Германии нижнее белье, которое они принимали за вечерние платья. Также были популярны рассказы о детском удивлении советских людей, впервые во Львове увидевших многие предметы быта, которыми они не знали, как пользоваться. В качестве третьего конфликта, активизация которого пришлось на 1939 г., можно назвать очень старый украинско/белорусско-польский культурный конфликт, касающийся как религиозного, так и языкового положения восточнославянских народов на польских "kresach”. О явном доминировании в Галиции в межвоенный период польской элиты, формировавшей культурные нормы, иерархию символических ценностей и языковую стратегию при откровенном подавлении всех форм украинского самосознания, прежде всего украинского языка говорилось немало. Установление советской власти привело к смене не только властных и политических, но и культурных элит и началу процесса «украинизации» общественной жизни. Препоны для функционирования украинского языка во всех сферах были устранены, и он начал доминировать в государственных органах, культурных и образовательных областях жизни при достаточно резком уходе польского из общественного и официального узуса. Эйфория от внезапно обретенной языковой свободы охватила некоторые слои львовской интеллигенции. Академик М. Возняк вспоминал: «Я не забыл и не забуду, как в те дни я ходил словно объятый приятным сном по улицам Львова, наслаждаясь украинской песней, передаваемой по радио и радуясь тому, что в университете, политехникуме, медицинском институте, институте советской торговли, консерватории учеба будет вестись на украинском языке». Обретение украинским языком лидирующего положения стало реальностью после сентября 1939 г. На нем не только велось обучение в школах, но и ставились пьесы украинских драматургов. Именно в советский период во Львове началось формирование настоящего украинского театра — на сцене появились постановки пьес Леси Украинки, Г. Квитки-Основьяненко, М. Старицкого, М. Кропивницкого, а также (что было неизбежно в рамках советского дискурса) пьесы советских авторов, писавших в стиле соцреализма. Четвертым культурным конфликтом, который эксплицировался в этот период, был имеющий очень давние корни еще со времен «москвофильства»/«украинофильства» русско-украинский конфликт, касающийся культурного статуса украинского народа в составе Российского государства и в наиболее концентрированной форме выраженный в программных работах М. Хвильового против «москвофилов», например в статье 1926 г. «Московські задрипанки»: «Сьогодні, коли украінська поезія сходить на цілком самостійний шлях, ii в Москву ви не заманите нiякими калачиками. Ми до нашої літератури прикладаемо теорію коммуністичної самостійності. Росія ж самостійна держава? Самостійна! Ну, так i ми самостійна! Перед нами стоіть таке питания: на яку iз світових літератур наша літаретура мусить узяти курс? Усякому paзi не на Москву!.. Від російскої літератури, від іі стилів украінська поезія мусить якомога швидше тiкати!». Этот старый конфликт осложнялся сознанием того, что именно «под Советами» для украинцев разных земель наконец, после многих веков разделения осуществилась возможность объединения в рамках единой (хотя и советской государственности): «Всех их (не эмигрировавших с приходом советских войск. — Е. Л .) утешала мысль: придут украинцы с Восточной Украины, все ж таки свои люди. Живут как-то, так и нам придется жить. Будем вместе, а это уже — великая вещь».
И, наконец, в данной этнокультурной ситуации существовал пятый конфликт — это был конфликт внутри самой украинской культуры, касающийся взаимоотношений на территории Галиции двух вариантов украинского литературного языка — а именно: галицийского литературного языка и его среднеподнепровского варианта. В силу оторванности различных украинских земель друг от друга в предыдущие эпохи на их территориях параллельно формировались самостоятельные литературные языки. Галицийский литературный язык, первые тексты на котором появились в 30-е годы XIX в. знаменитом сборнике «Русалка Дністрова», формировался на основе местных диалектов под значительным влиянием церковнославянского, польского и русского языков. Значение галицийского литературного языка для формирования общенационального украинского языка трудно переоценить, поскольку именно он первым среди других вариантов украинских литературных языков начал развивать новые функциональные стили — помимо художественной речи, в нем уже к началу XX в. были вполне развиты научный и публицистический стили. По своему уровню развития на этом этапе галицийский вариант по многим позициям обгонял поднепровский вариант литературного языка, формирование функциональных стилей в котором шло очень медленно (во многом из-за искусственного ограничения сфер его использования «Валуевским» и «Энским» указами). Примерно с рубежа XX в. происходил медленный, но плодотворный процесс взаимовлияния и постепенного сближения галицийского и поднепровского вариантов, который (если бы ему было дано завершиться естественным образом), мог бы привести к интеграции двух литературных вариантов в единый общенациональный украинский язык, обладавший мощным потенциалом обеих языковых систем. Однако вместо этого с конца 30-х годов естественный процесс интеграции был прерван насильственной и жесткой «дегаличинизацией», итогом которой стало фактическое уничтожение галицийского литературного варианта, доминирование поднепровского варианта, как единственно «правильного» литературного языка, и пуристическое очищение его от «галицинизмов». Подобная языковая политика, очевидной целью которой было скорейшее уничтожение местного галицийского самосознания, заложила языковые конфликты, проявившиеся в более позднее время. «Реализация пуристических установок подталкивала процесс дивергенции, способствовала сохранению галицийского литературного языка — с устоявшимися нормами, правописанием, функционально стилевой поливалентностью — в украинском зарубежье; эта же жесткость норм современного украинского литературного языка, его закрытость для диалектных явлений питает культивирование литературных диалектов (в особенности лемковского в Польше и Словакии), а также идею воссоздания русинского закарпатского литературного языка».
Из всего сказанного очевидно, что в культурном конфликте 1939 г., участвовало много сторон, каждая из которых выдвигала свой набор прецедентных текстов. Однако сложившуюся в Галиции в предвоенные годы культурную ситуацию трудно назвать полифонией, — скорее она была ближе к какофонии. Растерянное и потерявшее ориентиры население часто просто не понимало, какая аксиологическая модель какой политической стороне соответствует. Подтверждением этому может служить почти анекдотический случай, описанный очевидцем первых дней вхождения советской армии на территорию Львовщины. Очевидец, поляк по национальности описывает встречу советских войск православными жителями города Клецка, которые вышли с церковными хоругвями: «Собравшиеся в толпу, они встречали гостей выкриками и пели коммунистические песни вперемешку с церковными песнопениями». Автор этих строк, к сожалению, не объясняет, было ли такое поведение формой приветствия, в которой местные жители по незнанию использовали взаимоисключающие культурные тексты, или неким более сложным ритуальным действием охранительного характера. О том, что именно в этот период на данных территориях актуализировались чрезвычайно архаичные охранительные практики с целью защитить себя от непредсказуемых социальных катаклизмов, свидетельствуют, в частности, материалы Полесской экспедиции. В предвоенные годы на соседней Брестчине крестьяне использовали древний ритуал опахивания (который обычно совершается, чтобы охранить село от моровой язвы, града и других стихийных бедствий) для того, чтобы защитить свои села от организуемых тогда колхозов. В заключение можно сказать, что с приходом на западноукраинские территории советская власть предприняла целенаправленные усилия для внедрения советской аксиологической модели, подразумевавшей формирование в Галиции типа «советского украинца», и выдавливание из культурного пространства ранее существовавшие элиты (прежде всего польскую и националистическую украинскую). Для этого были использованы все возможные культурные механизмы — внедрение советского календаря, исключавшее традиционное членение годового времени; систему советских доминантных праздников, к участию в которых в добровольно-принудительном порядке привлекались разные социальные слои; реформы дошкольного, школьного и высшего образования, которые вместо польской школы несли стандарты советского образования. Для внедрения советских прецедентных текстов широко использовались такие культурные сферы, как театр, кино, эстрада, а также средства массовой информации (радио, газеты, плакаты) — все это было призвано «втянуть» новые территории в единое культурное и информационное советское пространство.
Западная Украина 1939 года: культурный и языковый конфликт
